Александр Захаров


СТИХОТВОРЕНИЯ


Стихотворения, не вошедшии в книгу

Протоиерей Александр Захаров
"К кому нам идти"
(Четвёртое издание)

Все эти стихотворения написаны
Александром Захаровым
ещё до принятия им священного сана



Ленинград
1985

Предисловие

Женщинам мира
Колыбельная
Памяти Шохтина
Сыну жене и нам всем

Ах, не надо бы речи-то выспренние
В мою глупую башку
Говорила Света Ире
Какая вера в мире всех вернее?
Когда мне за помощью руку тянул
Мне говорят: ты, Саша, пессимист
Понимаешь, грусть какая-то
Просто всё
Религия нас смертию пугает!
Средь всех наук
Хорошо жить с мыслию о смерти
Часто слышу про Христа
Что в жизни станется
Я в небо смотрю. Я в бездонное небо смотрю


Предисловие

Все стихи, которые вы сейчас прочитаете, существовали ранее только в "самиздате". Таких "самиздатовских" сборников было у меня два. Один – безымянный, другой назывался "Азбука счастья". Первый сборник был написан в течение трех летних месяцев 1983 года. История написания второго сборника необычна. 103 стихотворения, ставшие его основой, были написаны в течение трех сентябрьских дней 1983 г. В дальнейшем сборник обрабатывался и обрастал дополнительными стихами и прозаическими вставками вплоть до декабря 1985 г. В декабре он принял законченный вид.

Здесь оба сборника помещены почти в том самом виде, как они существовали в "самиздате". Опущены лишь стихотворения, не имеющие художественной ценности. Долго я раздумывал над тем, помещать ли здесь стихи, под которыми священник Александр Захаров явно не подписался бы. Например:

...Я поповщине не брат,
Мракобесию не сват,
Чтобы гнуть бы на их лад,
Да у них бы брать подряд...

Но, что было, то было. Писал и такое. И про "равенство" писал с большой буквы. Многие мои прежние стихи видятся мне теперь наивными, некоторые прямо спорными. Но раз уж они "вылетели в свет" хотя бы и в "самиздатовском" виде, помещу их и здесь. С оговоркой: рассматривать их не более, чем иллюстрацией моего духовного пути.

Этот духовный путь мой, как он видится мне теперь, можно разделить на три этапа: 1. Богостроительство. 2. Богоискание. 3. Богослужение.

Все началось с попыток "сочинить" для себя Бога. Советская "десятилетка", законченная мной в 1973 г., твердо уверила меня в том, что Бога нет и верить в Него могут только темные люди. По этой причине первые свои шаги к Богу я делал еще не веря в Него. Всем своим оппонентам я любил повторять тогда пушкинское:

"Тьмы низких истин мне дороже
Нас возвышающий обман..."

В ранних моих стихах явно дышит этот дух "богостроительства". "Богостроительство", впрочем, продолжалось недолго. Очень скоро душа моя явственно почувствовала, что Бога не надо "строить" – это Он "построил" и меня и весь видимый мною мир – а надо только найти Его и служить Ему.

Блез Паскаль делил всех людей на три категории:

– Одни не знают Бога и не ищут Его – эти глупы и несчастны.
– Другие ищут Бога, но еще не нашли Его – эти разумны, но еще несчастны.
– Третьи нашли Его и служат ему – эти разумны и счастливы.

Азъ, многогрешный, прошел по всем трем ступенькам. На второй задержался долгонько. Этот период "богоискания" также достаточно ярко проиллюстрирован во многих моих стихах.

Закончилось все воцерковлением и моим теперешним служением Богу в сане иерея Православной Церкви. На стыке "богоискания" и "богослужения" была написана работа "Так для чего же жить?" Вскоре после ее написания началась моя учеба в Санкт-петербургской Духовной Семинарии (в 1990 году).

25 сентября/8 октября 1991 г., в день преставления преподобного Сергия Радонежского, в Спасо-Преображенском соборе г. Санкт-Петербурга митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн рукоположил меня в сан диакона. 23 декабря 1991 г./5 января 1992 г., в церкви Смоленской иконы Божией Матери он же хиротонисал меня во священника.

Теперь молю Бога об одном только – сподобиться умереть священником. Только священником.


Женщинам мира

Я обращаюсь к сестрам моим:
сестры мои, вы достойней мужчин
в горе, беде, на житейских ухабах.
Зря говорится, что женщины слабы.

                Нежности вашей,
                верности вашей,
                чуткости вашей
                я кланяюсь в ноги.
                Только, прошу вас:
                милые сестры,
                не растеряйте
                вы это в дороге.

И никому вы не верьте, что, будто,
в наш просвещенный, стремительный век
это не надо, что ныне, как будто,
переменился мужской человек.

Будто теперь у мужчин разговоры
стали не те – не о скромности речь,
и не на чутких и верных их взоры
устремлены – а на голость их плеч,
и говорят они, будто бы, ныне,
что не в сердечных – в развратных запрос...
Так говорят не мужчины. А свиньи.
Свиньев же стоит ли слушать всерьез?

Ну, а мужчина и верность, и скромность
вечно ценил в вас, и будет ценить,
мамы и сестры, невесты и жены,
любимые дочери... сестры мои.


Колыбельная
Сыну Алеше

Спи, мой Алешенька, спи, мой хорошенький,
я тебе песню такую спою:
там, за туманами, дальними странами
в света и радости полном краю
есть сторона лучезарная, чистая.
К той стороне красоты неземной
ниточка тянется, нить золотистая.
Слушай и спи, мой сыночек родной.

Та сторона у людей прозывается
Братство и Равенство, Счастье для всех.
Только не всеми она достигается.
А только теми, кто жил не наспех.
Кто не порвал эту нить золотистую
глупою спешкой поступков своих,
кто прожил жизнь свою чистою, чистою!
Не для себя прожил – для других.

Вот для таких-то – живущих осмысленно,
переборовших страстей бурных шквал –
и дана ниточка. Я ее мысленно
очень бы всем обрести пожелал.

Ниточка эта, в сердцах их сокрытая,
кто бы кем не был – высок, не высок –
всем дана. Только иными забытая.
Она Любовью зовется, сынок.

Нить, поколенья и страны связующая,
вижу я в будущем только ее.
Нет ни бушующих, ни беснующихся.
Есть Любовь. И борцы за Нее.

Те, что сквозь серую и сквозь нечистую жизнь,
сохранив Ее в сердце, прошли.
И свои нити Любви золотистые
в светлую ткань сообща соткали.

И эта ткань распростерлась над временем,
чтобы всему миру знаменем стать.
И с этим знаменем никаким каменем
никакой подлости не совладать.

Братства и Равенства светлое знамя.
Шито сердцами ты. Будешь в веках.
Все перемелется, глупость оставят,
сотрут и подлость и зависть во прах...

Но не оставлено и не забыто ты
будешь – во Счастие дверь!
То, что сердцами, что кровию вышито
быть позабытым не может, поверь.

Пусть хоть не скоро, за дальними далями –
но озарит же когда-нибудь всех:
жили неправильно, станем жить правильно.
И зазвучит общий, радостный смех.

И перестанут все в мире маяться,
и земля станет общей семьей...
Вот о чем твоему папе мечтается,
милый сыночек, клубочек родной.

В это я верую всей своей верою:
рано ли, поздно ли – так тому быть!
В Братство и Равенство тянется серою
пыльной дорогой прекрасная нить.

Серой от зависти, подлости лающей,
пыльной – от кажущей всю свою прыть
глупости, все еще преуспевающей...
Но победит золотистая нить!..

Люди поймут это! Жить все поймут, зачем!
Никак нельзя этого не понять –
что жить в любви, да согласии лучше, чем
драться, кусаться, лягаться, стрелять...

И заживут, наконец, все, как надобно –
братской, единой, сплоченной семьей.
Ах, дорогие, вот что нам надо бы
делать всем миром – с тобой, и с тобой...

И задышалось бы легче на свете-то,
коль налегли б все на эту-то цель,
люди к которой шли тысячелетия,
и о которой забыли теперь...
Но, она вспомнится. И снова вздымется.
Свету и Радости не умирать.
Чистыми душами снова приимется
и будет миру сиять и сиять.

Это не тьма – это просто затмение
стало сегодня пред солнечным днем.
Это затмение моего мнения
переиначить не может ни в чем.

Оно минует. И вновь Добросовестность
к Царству Любви будет тягу будить.
Покуда в людях Добро есть и Совесть есть,
этому Царству забытым не быть.

Ибо при них в Нем единственном кроется
всей нашей жизни и смысл и цель.
Это, я думаю, все же откроется
людям – что это цель – а не постель.

Ибо постель с продолжением рода
целью не может быть. Это природа
и безрассудному зверю дает.
А в тебе все-таки разум живет...

Ох, мой сынуля, я что-то не то, видать,
кажется начал уже напевать.
Это, конечно, тебе еще рано знать.
Это, конечно, тебе не понять...

Впрочем, ты спишь уже, сладкий мой паинька,
и свою песню пора мне кончать.

Только я вот, что скажу тебе, сынушка,
на окончанье: не знаю, какой
будет твой путь, и какая судьбинушка?..
Сам ты их делай, и сам ты их строй,
как тебе сердце твое станет сказывать...
Лишь об одном, только лишь об одном
тебя просить буду, тебе наказывать,
чтобы всегда было в сердце твоем:

кем бы ты не был, в какие б вершины ты
не залезал, и как низко б ни пал, –
в жизни ведь всякое может быть сдвинуто, –
но об одном бы ты не забывал:

о доброте и участии к людям!
Этого, сына, нельзя забывать!
Этого ведь, хоть и сто лет жить будем,
будет убийственно нам не хватать.

А только этим-то и открываются
двери в – не тамошний – тутошний рай,
двери во Счастие, Братство и Равенство.
Не забывай это! Не забывай!

Будут познания, будут терзания,
все будет, все к тебе в жизни придет,
только б всегда было в ней понимание:
для каких целей она здесь течет?

Не прими главное в ней за не главное.
Второстепенное главным не чти.
Пусть никакие красоты обманные
не отклоняют тебя от Пути.

Того Пути, что ведет всех ко Счастью.
Им уже многие люди прошли.
Шли сквозь бураны, метели, ненастья...
Шли и других за собою вели.

Пусть в них стреляли, и пусть распинали их,
мучили, гнали, хотели сгубить...
Но я скажу тебе вот, что, мой маленький:
так-то вот только и надобно жить!

И на могилах их, и на распятиях
денно и нощно готов я кричать:
счастливы вы! Прозябать без понятия,
зачем живешь, хуже, чем умирать,
даже, коль прозябание долгое,
даже, коль ранняя смерть на кресте...
Но и подолгу жить без чувства долга
хуже, чем рано с тем чувством уйти.

Все они, рано и поздно ушедшие,
но уходившие Правду творя,
раньше ли, позже ли по жизни шедшие,
шли по ней, сынушка, очень не зря.

Так вот, по капельке, лишь бы без корысти,
теми, чья жизнь и свята и права,
и победятся века бестолковости.
И эра Разума вступит в права.

Я и тебе прочу жизнь такую.
Ты предпочти ее всем и всему.
Вот, я какую песню простую
сынку годовалому спел своему.


Памяти Шохтина Валентина Ивановича

Солнце греет. На завалинке
я сижу при свете дня.
Дядя Валя катит пьяненький.
Подошел. Присел, кляня
жизнь свою,
разэтак тошную...
– Веришь, Саня, или нет?..
Нету жизни...
тьма полношная...
– Верю, дядя Валя...
– Не-ет...
Нет, не можешь ты мне веровать...
Ты так не жил...
не поймешь...
И пошел рассказ, иль исповедь
весть...
да так, что в сердце дрожь
разбежалась злой поземкою...
колет,
холодит,
гнетет...
Но я слушаю
негромкую
речь,
как человек живет.
– Что я вижу?..
Саня, веришь ли,
я не вижу бела дня...
Для меня, что день теперешний,
что вчерашний день...
нет,
я
не совсем еще помешанный...
это водка все...
змея...
загубила,
занавешала
все глаза мои...
но я...
Но я жить хочу...
я ж человек...
Понимаешь, Саня?..
Жи-ить!..
Мне пятьдесят два...
уже за полвек...
А что видел я?..
Спросить...
Лишь вино, да грязь...
да вот эту рвань...
так и сдохнешь ведь, не видав
жизни...
Слышишь, Сань,
Это ж страшно.
Прав
был твой батька, мне говоря:
"Валентин, ты все загубил в вине
и душа твоя, в нем горя,
так и скорчится... Брось!.."
Но как бросать?..
А-а...
я знаю...
Бог...
Но Он...
я ...
я просил Его...
Ты же помнишь, Сань,
я два месяца-то не пил
с Богом,
с Боженькой
человеком был...
а потом опять...
Бог, прости!..
Он-то учит нас справедливо жить,
это верно...
но...
нас пусти...
и пошли себя и других топить...
Милый Боженька мой, прости!..
Но я ж, веришь ли,
не хочу же пить,
не хочу,
а пью...
вот ведь, как...
Иль судьба моя,
так по дурьи жить?..
Или, Саня,
сам я дурак?..
Нет...
я знаю все...
не дурак и я...
И я жил бы не в горести,
но разэтак так всех этих людей!..
Что ругаюсь я, ты прости...
Но они меня держат во ночи,
подзызыкивают:
"Ну-у, молись!.."
Я ж не лью вам водку в глотку, сволочи,
что ж вы лезете в мою жисть?!..
Ох, вы люди же, люди-идолы,
как мне вас назвать,
как просить?..
Понимаешь, Сань,
все постылело...
Я же жить хочу,
Саня,
жи-ить!..
Ай, да не поймешь ты ни граммочки,
ты такою жизнью не жил...
Жаль, что нет сейчас со мной мамочки,
я бы с ней сейчас
поговорил.
Но беда-тоска, не спросяся жжет, –
понимай ты там, или нет, –
и опять в мою душу горе льет
Валентин свое:
– Дай ответ,
что мне делать, Сань?..
Не могу я так...
Им-то что.
Собьют.
И живут.
А я, как дурак, неизвестно как...
сыт ли, голоден...
иль разут...
Стоит лишь начать – и пошел туман...
водка... водка все...
день и ночь...
засыпаю пьян,
просыпаюсь пьян...
Саня, можешь ты мне помочь?..
Я же все уже...
загибаюсь я...
понимаю ведь, что тону...
понимаю и...
вновь бросаюся...
и с собою я не могу
ни-че-го сделать,
чтоб не броситься
на проклятое
на вино...
так и просится,
так и просится
оно в рот само,
в рот само...
Я кляну его...
провались ты в дым...
не даешь мне жить...
и опять...
Жизни нету с ним, смерти нету с ним...
А людям-то что?.. –
Обсмеять...
Как увидят, что куролешу я:
"Ой, что Валька-то учудил!.." –
ржут.
И дела нет им до этого,
что у Вальки-то нету сил,
что ему хоть суй в петлю голову
от веселости, от такой...
Я об этом, Сань, уж подумывал,
чтоб расстаться мне с головой...
А что вижу я?.. Жизнь ли вижу я?..
Нету жизни, Саня... Нет.
И опять пошел обиженно
клясть судьбу и белый свет.
И опять пытает то же:
– Веришь, Саня?..
Нету сил...
А у Сани самого уже
комок к горлу подкатил.
И не знает Саня бедный мой,
иль заплакать ему с ним,
иль кричать в весь свет немедленно:
– Помогите же вы им!
Погибающим без времени!..
Неужель души в вас нет?!
Хуже нет на свете бремени –
застить человеку свет...
Знаю, знаю – не с сознанием
это все вы,
и без зла...
Но ведь надо ж со вниманием
относиться ко словам
ко своим.
Не надо многого.
Не во всех Добро горит.
Но, не можешь делать доброго,
так хоть зла-то не твори.
Знаю я, что все вы умные
теперь стали,
что газет
начитались,
телевизоров
насмотрелись...
но во вред.
Да, во вред себе вы делали
это все,
забыли коль,
что и тыщей телевизоров
не уймешь душевну боль,
коль за этими познаньями,
как за каменной стеной,
заслонилось от вас главное:
все на свете есть ничто
по сравнению со страждущей,
истомленной и больной,
и тепла и света жаждущей
человеческой душой.

Вот о ней-то кто подумал,
когда водку делать стал,
да в украшенных витринах
ее смертью торговал?..

Эх, была бы моя воля,
да хватило б моих сил,
я бы все эти витрины
трактором разворотил.

Чтобы сгинула та сила,
что мешает людям жить...
Впрочем, я не дискутировать
собрался здесь, –
просить.
Вас просить, столь много знающих:
если совесть вам дана,
не топите утопающих
в пьяном омуте без дна.
Вы там веруйте, не веруйте,
Богу быть, или не быть,
но прошу Вас:
люди!
Милые!
Дайте
человеку
жить!

ПРИМЕЧАНИЕ: Это стихотворение было написано в июне 1983 г. А в январе 1985 г. Шохтин Валентин Иванович окончил дни жизни своей под колесами поезда. В связи с этим название сменено с первоначального: "Шохтину Валентину Ивановичу" на "Памяти Шохтина Валентина Ивановича".


Сыну жене и нам всем

Я смотрю на сына Женю
с его чистою душой
и глазам своим не верю:
он такой, иль не такой,
каковым ему должно бы
быть в свои неполных пять?..
Вопросистые микробы
гложут голову опять.

Женя стонет. Женя плачет.
Обижают Женю, знать.
Но, прошла минута – скачет
и обиды не видать.

Женя зла в душе не метит,
Женя всем готов прощать.
Вот, как просто жить на свете,
если ничего не знать.

Ни добра не знать, ни злобы,
что такое пять ю пять...
Вот бы нам-то, взрослым, что бы
так-то жить, да поживать.

Но мы, взрослые, разумны –
знаем, что добро, что зло.
И своим этим разумным
знаньем дорожим зело.

Нас за нос водить не стоит,
палец в рот нам не клади.
И отцовские устои
приводи, не приводи,
а прощать – это отстало,
а смиряться – это грех,
что вы в самом деле, право,
все про жалость – это ж смех!..

Все мы знаем, понимаем.
Куда там до нас отцам?
И своим разумным знаньем –
по сердцам-то! По сердцам!

Как железным сапожищем –
по нежнейшим, по цветам...
Мы все ищем, ищем, ищем...
Ищем – да видать не там.

Коль исканья, знанья наши
не добром, а злобой пашут
поле жизни тут и там.
Нам за это стыд и срам!..

Но опять на Жене взгляд, мой:
да, сыночек, ты такой!
И такой же пусть всегда твой
будет путь – прямой, прямой!

И еще скажу я больше:
нам бы всем такими стать –
добрознания побольше,
а злознания сбавлять.

Очень тяжко со злознаньем
человеку в мире жить,
когда тянут к пониманью:
что любить, что не любить.
Вот такие люди плохи.
Это все равно, что блохи –
их дави, они опять
будут кровушку сосать.

Их должны мы ненавидеть.
Их не грех нам и обидеть.
А вот эти – что свои –
этих ты от зла таи.

Но, свои-то без греха ль? –
лезет в голову печаль.
И потом – что за свои?
Кто мои, кто не мои?..

Предпосылки, пересылки...
Задохнется, как в дыму,
голова в вопросах пылких:
что, к чему и почему?..

Но, я вновь смотрю на Женю:
обижают – он кричит.
Обижать кончают Женю –
весел, радостен, пищит...

И обидчика не стоит
ничего расцеловать
после ссоры, после воя
этак минут через пять...

И светлеют сразу думы
в голове моей угрюмой.
Да, попроще надо жить –
всех любить, любить, любить!


x x x

Ах, не надо бы речи-то выспренние,
для парадных столов словеса –
рассказал бы пусть каждый поискреннее
то, что он перечувствовал сам.
Рассказал бы, какие открытия
он душою своей открывал...
И тогда бы, глядишь, пооткрытее
этот мир перепутанный стал.


x x x

В мою глупую башку
Насыпают порошку –
Порошку познания.
Насыпают знания.

Сыпят знанья ночь и день.
Сыпят все, кому не лень.
Только... всех я слушался...
И вконец запутался.

Один – этак, другой – так,
Третий – так не этак...
Дорогие, как же так?
Что же делать мне-то?

Не могу ж я разорвать
Себя на кусочки.
Чтобы всем роднее стать
Сына, или дочки.

Все вы правы, все вы здравы.
Но, оставили б меня вы.
Если не оставите –
Без башки оставите.


x x x

Говорила Света Ире:
"Ира, все мужчины в мире
подлецы и негодяи.
Мне поверь, уж я-то знаю..."
Ира верила Светлане.

А тем часом, в ресторане,
говорил Володя Пете:
"Петя, женщины на свете
все неверны до одной,
Ни одной порядочной..."

Это больно, если вдруг
Вас обманет близкий друг.
Очень больно.
Но из горести своей
Все же врать на всех людей
Недостойно.

Понимаешь, хоть и боль,
А себя ты приневоль
Стать сильнее
Этой боли всей своей
И обиды вместе с ней.
Как? Сумеешь?

Ведь воистину велик –
Кто унять свой может крик, Когда больно.
И не скажет ничего,
В мире стонов без него
Уж довольно.


x x x

Какая вера в мире всех вернее?
Какая вера в мире всех нужнее?
Во что нам можно верить, во что нет?
На все меня просили дать ответ.

На это я сказал таким ответом
(не знаю, прав, иль нет я был при этом.
Вы сами рассудите, прав, иль нет
я был, на это дав такой ответ):
Здесь главное – не то, во что ты
веришь.
А то – какими жизнь шагами
меришь:
след добрый ли в ней шаг твой
оставляет,
иль он лишь землю за собой
марает?
Какая вера тянет тебя ввысь,
той веры, друг мой, в жизни и
держись.

Это стихотворение представляется мне сегодня столь спорным, что не могу оставить его без послесловия.

Жизненный опыт, приобретенный мною уже после его написания, убедил меня, что есть такие "веры", которые "тянут ввысь" с единственной целью: чтобы потом оттуда, с высоты, покрепче хряснуть оземь – так, чтобы мозги вылетели. Поэтому сегодня могу по совести рекомендовать только одну веру – православную. В ней уверен – она ведет к Богу. Куда ведут и, в конечном итоге, приведут прочие веры – не знаю. За них не ручаюсь.

Одно скажу: если тебе захотелось пить и у тебя есть выбор – попить ли из лужи, из пруда, из реки или из родника – пей из проверенного источника. Конечно, из родника – из него утоляли жажду уже тысячи людей до тебя. Попив же из лужи – можно и желудок расстроить, а то и вовсе отравиться. А если расстроишь нервную систему, отравишь душу?..


x x x

Когда мне за помощью руку тянул
один человек, что нуждаться в ней стал,
я руку в ответ ему не протянул.
Я в добрых, возвышенных думах витал.

"Ну, что отвлекаться на дело пустое? –
я думал. – Его может сделать другой. –
А я теперь прекраснодушно настроен
обрадовать мир стихотворной строкой ..."

Сказали поэту резонно друзья:
"Какой же ты, братец, однако, свинья!
Понятно, что в добрых, возвышенных думах
полезно и нужно нам всем пребывать.
Но если их в жизнь свою не претворять,
не делать добро... То зачем эти думы?"


x x x

Мне говорят: ты, Саша, пессимист,
ты все в каком-то темном видишь цвете.
Нет, милые, я страшный оптимист.
Страшней меня, пожалуй, только дети.

А что порой твержу о темноте,
так это от того и происходит,
что свет люблю, а света мало. Те,
кто темен, все во мгле неправды бродят.

Мне говорят: но ведь не так уж плохи
у нас дела. А ты все мгла, да мгла...
Я говорю: не плохи. Только вздохи
вон из того, из этого угла
ко мне идут. И на душу металлом
ложатся. Много их, таких углов.
Вот для того-то, чтобы их не стало,
и не жалею, милые, я слов.

Мне говорят: ты этак не скатись
на рупор буржуазной пропаганды.
Держись, Санек, за Родину держись,
они ведь все хитрющие там гады.
Так могут охмурить, так взять в обхват,
так броских слов запутать вереницей,
что будешь сам себе потом не рад.
Не слушай, Саша, голос заграницы.

Я говорю: тревоги ваши праздны.
Хотя я всех людей земли ценю,
но Русь свою и на небесну манну,
не то что заграницу, не сменю.
Ведь говорить от сердца можно всюду.
И я, покуда говорится мне,
покуда затыкать мне рот не будут,
то делать буду в милой стороне,
которая Россиею зовется.
На свете много, много есть утех,
вода из всех, из всех колодцев льется,
но из родного все ж вкуснее всех.

Чтобы сказать, что мы их хуже в чем,
то надо быть последним дураком.
Но чтоб сказать: мы служим им примером,
то надо быть последним лицемером.

А надо бы, родные, стать примером.
Об этом не устану я твердить.
Как, впрочем, и других, какой бы веры
кто не был, я готов повсюду чтить,
коль у себя они о том толкуют,
чтоб им бы тоже всем примером стать.
Коль всем и всюду то они втолкуют,
так и настанет Божья благодать.


x x x

Понимаешь, грусть какая-то.
Все в порядке, вроде, но,
отчего – и сам не знаю то –
грустью сердце сведено.

Сыт, не бит, одет с иголочки,
и трудом себя не рву...
Но сдается мне, что сволочью
в этом мире я живу.

Живу как-то коромысленно...
Право слово – идиот!
Ты ль один живешь безсмысленно?
Не один я.
Только вот,
оттого тяжельше, милые,
а не легче мне, что тут
все – и сильные и хилые –
коромыслом жизнь ведут.

И тоска не унимается,
и не менее гнетет
от того, что называется
это словом "идиот".

И делиться этой пищею,
вроде, не с кем.
Это ж срам.
Хоть с тобой, бумага писчая,
потолкую по душам.


x x x

Просто всё – у того,
кто не думал ничего.


x x x

"Религия нас смертию пугает!" –
Противники религии вещают.
Я им на это тихо возражаю,
Что не пугает, а напоминает
О том, что и глупец не знать не может –
Что смерть придет, и всех нас уничтожит.
Неправду, что ли, это я сказал?
Скажите: кто и где не умирал?

Когда же я о смерти жил, не думал,
То шел по жизни страшным тугодумом.
И глупости здесь много совершал,
Покудова о ней не размышлял.

Спасибо же, религии завеса,
Что смертью напугала ты балбеса.
Я так перепугался этой смерти,
Что буду зарабатывать бессмертье.


x x x

Средь всех наук,
Средь всех житейских правил
Я различаю явственно лишь две
Науки из наук,
Из правил, правил:
Добро и Злоба. Темнота и Свет.

И всякого, кто к Свету тяготеет,
Кто, Зло отринув, тянется к Добру,
Я братом своим большим разумею.
Учи меня, мой брат, как детвору.

Каким бы не назвал себя ты именем,
В какой бы ты стране не проживал,
Учи меня глаголами простыми,
Чтоб злым я не был, чтобы добрым стал.

Ведь я еще у самого истока
Науки этой. Вышняго Пути,
Что тянется далеко и высоко.
Учи меня, учи меня, учи.

Чтоб всякого, кто к Злобе тяготеет,
Кто, Свет отринув, тянется ко Тьме,
Не важно, что за имя он имеет,
В которой проживает стороне,

Я мог бы озарить Добром и Светом.
Давайте, будем ими пламенеть,
Чтоб Зло и Тьма исчезли на планете.
Уж очень больно мне на них смотреть.


x x x

Хорошо жить с мыслию о смерти:
будто нынче вечером умрешь.
Все дела свои на белом свете
ты тогда оценишь и поймешь.

Главные отделишь от не главных,
станешь делать в этот день лишь то,
что тебе особенно и явно
нужно сделать. Впрочем, это-то
лишь одно и надо, видно делать
с чувством долга каждодневно нам.
Это-то и есть, наверно – дело.
Все же остальное – суета.

Будет день прекрасен тот на редкость:
и велик и призрачно летуч.
День последний. День ухода в Вечность
Как же будешь ты в тот день могуч!

Так могуч, как никогда ты прежде
не бывал. И это потому,
что уже не быть в тебе надежде:
как бы поживиться самому.

Что теперь живиться, что метаться,
если нынче вечером – конец?..
День последний надо постараться
так прожить, чтоб был всему венец.

А кто скажет, где мой день последний,
или твой, в который ты уйдешь?..
Есть ли в этом мире такой гений,
чтоб сказал: когда и где умрешь?

Только за вседневной суетою
мы с тобой не думаем подчас,
что кажинный час у нас с тобою
может быть последний в жизни час.

А какая в жизни перемена
стала, если б думали о том!
Вот я и хочу вам непременно
рассказать об этом обо всем:

хорошо жить с мыслию о смерти:
будто нынче вечером умрешь.
Только помните, что никуда на свете
не уйдешь от смерти. Не уйдешь.


x x x

Часто слышу про Христа,
что какая-то не та
жизнь Его была, какою
быть должна у нас с тобою.

Мол, и это в Нем не этак,
и вот это в Нем не так...
В общем, куча есть заметок,
несогласных с Ним никак.

Отвечаю на заметки
хоть не в ногу, зато метко:
до Христа мы, брат, с тобой
не дошли еще. Постой
ты Его за то корить,
что Он учит тебя жить
так, как надо – а не так,
как живешь ты, мил чудак.

Я такие комплименты
шлю во все апартаменты.
Все мы, в общем, чудаки,
коли давимся с тоски,
коли жить не можем в счастье,
а блуждаем все в несчастье
по ухабам, да буграм,
сея зло и тут и там.
И приходится о Боге
с чувством внутренней тревоги
говорить мне вновь и вновь,
все про Счастье, да Любовь.

Знаю, что богоискателей
не жалуют пока,
что их прочат в злопыхатели,
им могут мять бока...
не в прямом, так в переносном
смысле – это все равно.
Сердцу больно и от устных
и от письменных пинков.
Боль не теми лишь пинками,
что наносятся ногами,
причиняется ему...
Больно сердцу и уму,
когда их не понимают,
и, не разобрав, пинают,
что хотят они сказать.
Уж пинать, так уж пинать.

Но меня-то вы пинайте,
это горе – не беда.
Только к тем не причисляйте,
кем я не был никогда.

Ведь у нас такая мода
набирает скорость хода:
причислять и все и вся
к группировкам и партьям.

Вот на эту-то на моду
и спешу я дать ответ:
ни на чью мельницу воду
лить не стану я. Нет, нет!

Никуда я тут не воткнут.
Ни к кому не тиснусь я.
Я Захаров Саша, вот кто,
хватит этого с меня.

Я поповщине не брат,
мракобесию не сват,
чтобы гнуть бы на их лад,
да у них бы брать подряд.

Но скажу: коль все б зажили
так-то, как Христос учил,
так давно бы уже были
в том краю, что раем слыл.

Не в потустороннем рае,
а в земном, чья суть проста:
в Счастье все бы пребывали,
если б слушались Христа.


x x x

Что в жизни станется,
Все перестанется,
Вечного нет ничего под луной.
Что же останется?
Мудрость останется
И Доброта, что добыты тобой.


x x x

Я в небо смотрю. Я в бездонное небо смотрю.
И вопрос задаю я при этом бездонному небу.
Очень легкий вопрос. Но ответ на него дикарю
был неведом. И мне точно также неведом.

Я у неба узнать хочу, есть ли пределы ему?
И шепчу едва слышно я: "Где ты кончаешься, небо?.."
И вот тут вдруг случается что-то, никак не пойму...
Вдруг теряется все. И не знаю, где быль я, где небыль?

Что есть я? Где есть я? И зачем я здесь брошен, среди
непонятной дали беспредельно огромного мира?
Нет, не мира земли – мир земли лишь пылинка в том мире,
о котором с тобою, мой друг, мы сейчас говорим.

Ощущаю себя гражданином Вселенной сейчас.
И пускай я в ней мал, и пускай я в ней значу немного.
Но и малости этой хватает мне в дивный сей час.
Я и малостью этой доволен несказанно много.

Будто дивная сила Надвременности бытия
наполняет мне душу спокойствием неколебимым.
И уходят сомнения прочь, и печали... И я
становлюсь несгибаемым в вере и непобедимым.

Объявляется мелкость обид и ничтожность невзгод,
что случились со мной, и случатся еще в этой жизни.
Я и больше снесу, милосердный Господь. Только вот,
не лишай меня неба. Без неба я, как без Отчизны.

В нем – понятие вечности, в нем – пониманье себя,
в нем – остаточность ясная всех дорогих начинаний,
всех живущих, любя, всех погибших когда-то, любя,
всех возвышенных дум, всех несбывшихся чистых мечтаний...

И поэтому, в трудные жизни часы и минуты,
когда в душу погода приходит сродни январю
с его злобным, колючим метельем и холодом лютым,
я в небо смотрю. Я в бездонное небо смотрю.