Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Дорогие братья и сестры, в философской терминологии есть понятия "содержание" и "форма". Первое относится к внутреннему, к сущности предмета. Второе – к внешнему виду предмета. Из этих двух понятий главнее, ценнее, конечно, первое – содержание. Взять, к примеру, человека. Что в нем важнее: сам человек или одежда, в которую он одет? Конечно, человек ценнее. Наливаете вы в бутылку святую воду. Что важнее – вода или бутылка? Конечно, святая вода.

Есть, правда, такая пословица: встречают по одежке – провожают по уму. Она говорит о том, что и одежда все же что-то значит: богато одетого человека встречают более почтительно, чем одетого в рванье. Но провожают-то все-таки по уму: мудрец и в рванье будет уважаем – глупец и в изысканном костюме останется глупцом. В этом, наверное, вас не надо убеждать, что человек важнее, нежели то, что надето на человеке.

В религии тоже есть содержание и форма, внутренняя и внешняя сторона, сущность и "одежда" (обряд). Но вот здесь правильные взаимоотношения между этими понятиями довольно часто нарушаются. "Одежда" иногда начинает доминировать, преобладать над содержанием, сущностью, – в таком случае религия превращается в обрядоверие. Тут же находятся возмущенные борцы за содержание и начинают рвать "одежду", как ничего не значащую в сравнении с главным – с содержанием. Обе крайности видятся мне нежелательными и прямо вредными для полноценной, здоровой религиозной жизни. И хочется мне в сегодняшней проповеди поискать между ними золотую середину.

Сначала скажу в защиту содержания против формы, пытающейся заслонить и заменить его собою. Очень красноречивое обличение обрядоверия и обрядоверов прозвучало однажды в доме одного обрядовера, который пригласил в гости Спасителя. Спаситель предстает перед нами на страницах Священного Писания как образец кротости, смирения, милосердия, сострадания, человеколюбия. Но куда делись кротость и смирение, да что там – хотя бы просто элементарные правила хорошего тона, общепринятые законы благоприличного поведения в гостях, – куда делось все это, когда Гость вдруг принялся буквально хлестать Своими словами хозяина и ему подобных.

Вот, как было дело: "...один фарисей просил Его к себе обедать. Он пришел и возлег. Фарисей же удивился, увидев, что Он не умыл рук перед обедом. Но Господь сказал ему: ныне вы, фарисеи, внешность чаши и блюда очищаете, а внутренность ваша исполнена хищения и лукавства. Неразумные! не Тот же ли, Кто сотворил внешнее, сотворил и внутреннее? Подавайте лучше милостыню из того, что у вас есть, тогда все будет у вас чисто. Но горе вам, фарисеям, что даете десятину с мяты, руты и всяких овощей, и нерадите о суде и любви Божией: сие надлежало делать и того не оставлять. Горе вам, фарисеям, что любите председания в синагогах и приветствия в народных собраниях. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что вы – как гробы скрытые, над которыми люди ходят и не знают того. На это некто из законников сказал Ему: Учитель! Говоря это, ты и нас обижаешь..." Еще бы не обидно – позвали Его обедом кормить, а Он вот чем потчует: "... и вам, законникам, горе, что налагаете на людей бремена неудобоносимые, а сами и одним перстом своим не дотрагиваетесь до них" (Лк. 11, 37-46).

Евангелист Матфей передает нам проповедь Спасителя на эту же тему, обращенную уже к более широкой аудитории: "Тогда Иисус начал говорить народу и ученикам Своим и сказал: на Моисеевом седалище сели книжники и фарисеи; итак все, что они велят вам соблюдать, соблюдайте и делайте; по делам же их не поступайте, ибо они говорят, и не делают; связывают бремена тяжелые и неудобоносимые и возлагают на плечи людям, а сами не хотят и перстом двинуть их; все же дела свои делают с тем, чтобы видели их люди: расширяют хранилища свои и увеличивают воскрилия одежд своих; также любят предвозлежания на пиршествах и председания в синагогах и приветствия в народных собраниях, и чтобы люди звали их: учитель! учитель!

А вы не называйтесь учителями, ибо один у вас Учитель – Христос, вы же все – братья; и отцом себе не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец, Который на небесах; и не называйтесь наставниками, ибо один у вас Наставник – Христос. Больший из вас да будет вам слуга, ибо, кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится.

Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что затворяете Царство Небесное человекам, ибо сами не входите и хотящих войти не допускаете. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что поедаете домы вдов и лицемерно долго молитесь: за то примете тем большее осуждение.

Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что обходите море и сушу, дабы обратить хотя одного; и когда это случится, делаете его сыном геенны, вдвое худшим вас.

Горе вам, вожди слепые, которые говорите: если кто поклянется храмом, то ничего, а если кто поклянется золотом храма, то повинен. Безумные и слепые! что больше: золото, или храм, освящающий золото? Также: если кто поклянется жертвенником, то ничего, если же кто поклянется даром, который на нем, то повинен. Безумные и слепые! Что больше: дар, или жертвенник, освящающий дар? Итак клянущийся жертвенником клянется им и всем, что на нем; и клянущийся храмом клянется им и Живущим в нем; и клянущийся небом клянется Престолом Божиим и Сидящим на нем.

Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что даете десятину с мяты, аниса и тмина, и оставили важнейшее в законе: суд, милость и веру; сие надлежало делать и того не оставлять. Вожди слепые, отцеживающие комара, а верблюда поглощающие!

Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что очищаете внешность чаши и блюда, между тем как внутри они полны хищения и неправды. Фарисей слепой! Очисти прежде внутренность чаши и блюда, чтобы чиста была и внешность их.

Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты, так и вы по наружности кажетесь людям праведными, а внутри исполнены лицемерия и беззакония..." (Мф. 23, 1-28). И так далее. Желающий может дочитать 23 главу от Матфея до конца. Вся эта глава, от первого до последнего стиха, есть проповедь против обрядоверия.

После нее, думаю, уже не надо убеждать вас в том, что и в религии доминирующее, главенствующее значение имеет содержание, а не форма. Сущность, а не обряд. Что же является сущностью, содержанием религии?

Сущностью религии является любовь к Богу и ближним. Об этом Спаситель прямо говорил обрядоверам. Перед этой проповедью, обличающей их, которую вы сейчас слышали, евангелист Матфей рассказывает об одном таком разговоре: "...один законник, искушая Его, спросил, говоря: Учитель! какая наибольшая заповедь в законе? Иисус сказал ему: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею и всем разумением твоим: сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя, на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки" (Мф. 22, 35-40).

В самом деле, если мы внимательно вдумаемся в сущность Моисеева законодательства, то увидим, что все десять заповедей сводимы к двум: возлюби Бога и ближнего. Первые четыре заповеди говорят о любви к Богу и действиях, несовместимых с этой любовью, (как то: поклонение твари вместо Творца, произнесение имени Божия всуе, работа на себя в те дни, которые должны быть посвящены Богу). Остальные шесть заповедей говорят о любви к ближнему и действиях, несовместимых с этой любовью (как то: непочтение к родителям, убийства, супружеские измены, воровство, клевета, зависть). Стало быть, и впрямь "на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки" – пророк и законодатель Моисей говорит о том же.

Обратите внимание еще вот на что. У людей в жизни бывает много экзаменов. Сдают экзамены в школах, училищах, техникумах, вузах и т. д. У более ученых людей этих экзаменов бывает в жизни больше, у менее ученых – меньше. Но есть один Экзамен, на который предстоит явиться всем людям без исключения. Это будет главный для любого из нас Экзамен. Он называется Страшный Суд. Кто сдаст его – попадет в рай, кто завалит – отправится в ад. Какие же вопросы станет задавать нам Экзаменатор? Будет ли это экзамен по догматическому богословию – станут ли нас испытывать, сильны ли мы в догматике, помним ли то или иное определение того или иного Вселенского Собора?.. Будет ли это экзамен по церковной истории – станут ли нас спрашивать, когда и какие ереси и расколы уязвляли Церковь и по какой причине?.. Станут ли нас там спрашивать, постились ли вы? Или молились ли вы? Много ли молились? Мало ли?..

Никаких подобных вопросов не будет. Будет только один вопрос: любили ли вы?

"Когда же приидет Сын Человеческий во славе Своей и все святые Ангелы с Ним, тогда сядет на престоле славы Своей, и соберутся пред Ним все народы; и отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов; и поставит овец по правую Свою сторону, а козлов – по левую. Тогда скажет Царь тем, которые по правую сторону Его: приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира: ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником и вы приняли Меня; был наг, и вы одели меня: был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне. Тогда праведники скажут Ему в ответ: Господи! Когда мы видели Тебя алчущим, и накормили? или жаждущим, и напоили? когда мы видели Тебя странником, и приняли? или нагим, и одели? когда мы видели Тебя больным, или в темнице, и пришли к Тебе?

И Царь скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне.

Тогда скажет и тем, которые по левую сторону: идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его: ибо алкал Я, и вы не дали Мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня; был странником, и не приняли Меня; был наг, и не одели Меня: болен и в темнице, и не посетили Меня. Тогда и они скажут Ему в ответ: Господи! Когда мы видели Тебя алчущим, или жаждущим, или странником, или нагим, или больным, или в темнице, и не послужили Тебе?

Тогда скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы не сделали этого одному из сих меньших, то не сделали Мне.

И пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную" (Мф. 25, 31-46).

Таковы критерии, по которым будут выставляться отметки на Страшном Суде. И, конечно, тот человек, который всю жизнь заботился только о внешнем – обряды соблюдал, положенное молитвенное правило ежедневно вычитывал, в положенные дни постился, в Церковь в положенные дни ходил и т. д. – а о главном при этом не радел: был жестокосерд и немилостив к людям – такой человек завалит Экзамен с треском. Про таких людей Господь говорит: "...люди сии чтут Меня устами, сердце же их далеко отстоит от Меня" (Мк. 7, 6). И еще: "Не всякий, говорящий Мне: "Господи! Господи!", войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного. Многие скажут Мне в тот день: Господи! Господи! не от Твоего ли имени мы пророчествовали? и не Твоим ли именем бесов изгоняли? и не Твоим ли именем многие чудеса творили? И тогда объявлю им: Я никогда не знал вас; отойдите от Меня, делающие беззаконие" (Мф. 7, 21-23).

Видите ли как? Даже многие чудеса не помогут и не защитят на Страшном Суде, если жил такой "чудотворец" беззаконно, то есть не соблюдая главного закона любви. Хоть бы он и был весь в крестах, обвешан иконами, постился сурово, молился подолгу... Все равно он "гроб окрашенный, который снаружи кажется красивым, а внутри полон костей мертвых и всякой нечистоты".

Надобно нам, драгоценные мои, повыселить из себя эту всякую нечистоту, да поселить на ее место веру непостыдную и любовь нелицемерную. Веру Богу отдать – не просто абстрактно веровать, что есть де, пожалуй, Бог, но вполне довериться Ему, жизнь свою в волю Его вручить; не просто устами повторять "да, будет воля Твоя", но и сердцем с этим согласиться. А то ведь мы часто устами-то просим: "да будет воля Твоя", но соглашаемся с Его волей только до тех пор, покуда она согласна с нашей волей. А чуть что не по нам – хвост трубой и вон из Церкви. Этакая вера – постыдная. А нам нужна вера непостыдная. А любовь нелицемерную ближним своим отдать. Не абстрактному человечеству вообще, а вот этим конкретным представителям человечества, которые рядом с тобой помощи твоей ждут: вот этого нагого – одеть, вот этого голодного – накормить, вот того больного – посетить, странника – приютить... Кто-то сказал: "Если ты видишь нищего перед собой, так знай, что его Бог тебе посылает. Как ты к нему сейчас отнесешься, так и Господь к тебе отнесется на Страшном Суде". Да, чадца мои милые, помилованы там будут только те, кто сам был милостив. Что посеет человек – то и пожнет.

Почему еще особенно мерзки лицемерные обрядоверы в глазах Божиих? Почему даже кроткий любвеобильный Спаситель был к ним предельно суров и бичевал их так, как, пожалуй, никого более? Должны же быть на это какие-то причины? Да, тут есть очень веские причины. Дорогие мои, прямо скажу: атеисты не причинили Церкви Божией и сотой доли того вреда, какой причинили Ей таковые фарисеи и лицемеры. Один поэт даже такое стихотворение на эту тему сочинил:

Нет, не в претензии я к атеистам. Нет, не они нас от Бога отвадили, А те, кто верили будто бы истово. А сами – гадили, гадили, гадили...

Может быть, и через край немножко перехвачено – атеисты, конечно, тоже приложили руку к разрушению веры. Но лицемерные обрядоверы всегда трудились и теперь трудятся здесь гораздо разрушительнее. Этим, очевидно, и объясняется такая суровость к ним Спасителя.

Итак, обрядоверие, подмена содержания формой, увлечение внешней стороной религии в ущерб внутренней – это грех, и грех тяжкий. Избави нас от него, Господи! Если не избавимся – Царствия Небесного, рая Божия не увидим. Так со своими многочисленными земными поклонами и изможденными от поста аскетическими лицами – так со всем этим и погрузимся на дно адово.

Теперь позвольте мне, позащищав содержание от необоснованных притязаний формы, занять его место – перейти к другой стороне дела. Теперь я хочу позащищать форму от необоснованных нападок на нее некоторых защитников содержания. Предпошлю этой защите цитату из "Дневника писателя за 1877 год" Ф.М. Достоевского:

"Несут сосуд с драгоценною жидкостью, все падают ниц, все целуют и обожают сосуд, заключающий эту драгоценную живящую всех влагу, и вот вдруг встают люди и начинают кричать: "Слепцы! Чего вы сосуд целуете: дорога лишь живительная влага, в нем заключающаяся, дорого содержимое, а не содержащее, а вы целуете стекло, простое стекло, обожаете сосуд и стеклу приписываете всю святость, так что забываете про драгоценное его содержимое! Идолопоклонники! Бросьте сосуд, разбейте его, обожайте лишь живящую влагу, а не стекло!" И вот разбивается сосуд и живящая влага, драгоценное содержимое, разливается по земле и исчезает в земле, разумеется. Сосуд разбили и влагу потеряли. Но пока еще влага не ушла вся в землю, подымается суматоха: чтобы что-нибудь спасти, что уцелело в разбитых черепках, начинают кричать, что надо скорее новый сосуд, начинают спорить, как и из чего его сделать. Спор начинают уже с самого начала, и тотчас же, с самых первых двух слов спор уходит в букву. Этой букве они готовы поклониться еще больше, чем прежней, только бы поскорее добыть новый сосуд, но спор ожесточается ("букв" много и одному нравится такая, а другому – другая. Раньше все целовали один сосуд – теперь каждый целует свою "букву". – Свящ. А. З.), люди распадаются на враждебные между собою кучки, и каждая кучка уносит для себя по нескольку капель остающейся драгоценной влаги в своих особенных разнокалиберных, отовсюду набранных чашках и уже не сообщается впредь с другими кучками. Каждый своею чашкой хочет спастись, и в каждой отдельной кучке начинаются опять новые споры. Идолопоклонство усиливается во столько раз, на сколько черепков разбился сосуд. История вечная, старая-престарая, начавшаяся гораздо раньше Мартына Ивановича Лютера".

Вот этого я никогда не понимал: что за странная защита содержания посредством нападок на форму? Зачем нужно рвать на человеке одежду, если он глупый и дрянной? Ну, глупый и дрянной – так повлияй на него как-то, чтоб он поумнел: помолись за него, чтоб ему Господь ума послал, побеседуй с ним, но одежду-то на нем зачем рвать? Одежда-то на нем добротная, не дрянная.

Такие горе-борцы за содержание забывают, мне кажется, одну очевидную истину: содержание без формы существовать не может. Налили вы святую воду в сосуд – она приобрела форму сосуда. Вылили – сосуд остался пустой, наполнился новым содержанием – воздухом. Но прежнее-то содержание (вода-то) непременно обретет для себя другую форму: чашечки ли, пузырька ли, в которые вы ее перельете, или лужи на полу, если вы ее нечаянно прольете. Да, содержание может только менять форму, но совсем без формы существовать никак не может.

Формы могут быть красивые, богатые, добротные и убогие, бедные, неказистые. Я всегда считал и теперь считаю, что форма, одежда, обряд нашего Православия – это форма изумительно красивая и в то же время чрезвычайно добротная. И у меня сердце кровью обливается, когда я вижу, как иные "горе-борцы" рвут эту "одежду", кидают в эту красоту грязью, поплевывают на наши обряды, пытаются стащить с Православия его прекрасные одеяния. Молиться – второстепенно. Значит, необязательно. Поститься – второстепенно. Значит, не очень-то и надо. Церковно-славянский язык сложен – перевести богослужение на русский. И это второстепенно. Все второстепенно. Главное – любить. Вот их логика. Странная какая-то логика. Что "главное – любить" – с этим кто же спорит? Но каким образом этой любви мешают пост, молитва и церковно-славянский язык? Или им кажется, что они, поплевывая в сторону этого второстепенного, тем самым поднимают в сознании своих слушателей значение главного? Указывая на малоценность и никчемность формы, хотят поднять престиж содержания? Но откуда они взяли, что если будешь колотить по сосуду с драгоценной жидкостью, присутствующие при этом безобразии больше зауважают самую жидкость? Зауважают они ее или нет – это еще неизвестно. А вот то, что они при этом рискуют разбить сосуд, и сосуд притом тоже драгоценный, работы старинных мастеров – это уж точно.

Ну и разобьют они этот сосуд, крича о том, что он второстепенен, а главное жидкость. И что дальше будут делать с этой своей "главной жидкостью"? Придется ведь наливать ее поскорее во что угодно, что под руку подвернется, в любую лохань или черепок.

Зачем нужна такая "борьба за содержание"? Которая само это содержание лишает прекрасных и добротных одежд и одевает в убогие лохмотья? О вкусах, конечно, не спорят. Может быть, папуасам и более по душе их набедренные повязки, чем наши русские тулупы. Но у них там зимы нет. А если мы на себя напялим эту экзотику, так перемерзнем все, как суслики. Нет уж, мои деды носили тулупы, мои прадеды носили тулупы, и я буду ходить в тулупе. А православный- то "тулуп" – еще и золотом шит. Зачем же менять этакую лепоту и теплоту на набедренную повязку?

Но шутки в сторону. Мне не хотелось бы никого ни в чем подозревать, и хочется объяснять все неведением и безсознательностью. Однако как ни объясняй, а я это вижу и долгом своим считаю указать на это другим: такие горе-борцы за содержание, сознательно ли, безсознательно ли, но исподволь расшатывают и разрушают наше Православие. А это дело нешуточное.

Форма – вовсе не безделица для содержания. Содержание трехлитровой банки никак не вместишь в двухсотграммовый стакан. Разбив эту банку и расплескав содержание, успев набрать только стакан, и содержания-то прежнего уже лишишься, останется от него 1/15 часть.

Церковные обряды и обычаи – не безделица для истинного богопочитания. "В религиозных текстах и обрядах, – пишет В.О. Ключевский, – выражается сущность, содержание вероучения. Вероучение слагается из верований двух порядков: одни суть истины, которые устанавливают миросозерцание верующего, разрешая ему высшие вопросы мироздания; другие суть требования, которые направляют нравственные поступки верующего, указывая ему задачи его бытия. Эти истины и эти требования выше познавательных средств логически мыслящего разума и выше естественных влечений человеческой воли, потому те и другие почитаются свыше откровенными. Мыслимые, то есть доступные пониманию формулы религиозных истин суть догматы; мыслимые формулы религиозных требований суть заповеди. Как усвояются те и другие, когда они недоступны ни логическому мышлению, ни естественной воле? Они усвояются религиозным познанием или мышлением и религиозным воспитанием. Не смущайтесь этими терминами: религиозное мышление или познание есть такой же способ человеческого разумения, отличный от логического или рассудочного, как и понимание художественное; оно только обращено на другие, более возвышенные предметы. Человек далеко не все пости- гает логическим мышлением, и, может быть, даже постигает им наименьшую долю постижимого. Усвояя догматы и заповеди, верующий усвояет себе известные религиозные идеи и нравственные побуждения, которые так же мало поддаются логическому разбору, как и идеи художественные. Разве понятный вам музыкальный мотив вы подведете под логические схемы? Эти религиозные идеи и побуждения суть верования. Педагогическим пособием для их усвоения служат известные церковные действия, совокупность которых составляет богослужение. Догматы и заповеди выражены в священных текстах, церковные действия облечены в известные обряды. Все это лишь формы верований, оболочка вероучения, а не его сущность. Но религиозное понимание, как и художественное, отличается от логического и математического тою особенностью, что в нем идея или мотив неразрывно связаны с формой, их выражающей. Идею, выведенную логически, теорему, доказанную математически, мы понимаем, как бы ни была формулирована та и другая, на каком бы ни было нам знакомом языке и каким угодно понятным стилем или даже только условным знаком.

Не так действует религиозное и эстетическое чувство: здесь идея или мотив по закону психологической ассоциации органически срастаются с выражающими их текстом, обрядом, образом, ритмом, звуком. Забудете рисунок или музыкальное сочетание звуков, которое вызвало в вас известное настроение, – и вам не удастся воспроизвести это настроение. Какое угодно великолепное стихотворение переложите в прозу, и его обаяние исчезнет. Священные тексты и богослужебные обряды складывались исторически и не имеют характера неизменности и неприкосновенности. Можно придумать тексты и обряды лучше, совершеннее тех, которые воспитали в нас религиозное чувство, но они не заменят нам наших худших. Когда православный русский священник восклицает в алтаре Горé имéим сердцá, в православном верующем совершается привычный ему подъем религиозного настроения, помогающий ему отложить всякое житейское попечение. Но пусть тот же священник сделает возглас католического патера "Sursum corda", тот же верующий, как бы хорошо он ни знал, что это тот же самый возглас, только на латинском языке и в стилистическом отношении даже более энергичный, верующий не поднимется духом от этого возгласа, потому что не привык к нему. Так религиозное мирсозерцание и настроение каждого общества неразрывно связаны с текстами и обрядами, их воспитавшими.

Но, может быть, такая тесная связь религиозных обрядов и вообще форм с сущностью вероучения сама по себе есть только недостаток религиозного воспитания, и верующий дух может обойтись без этих тяжелых обрядовых накладок, а потому надобно помогать ему без них обходиться? Да, может быть, со временем, когда-нибудь эти накладки и станут излишними, когда человеческий дух путем дальнейшего совершенствования освободит свое религиозное чувство от внешних впечатлений и от самой потребности в них, когда человек будет молиться "духом" и "истиною". Тогда и религиозная психология будет другая, не похожая на ту, какую воспитывала практика всех доселе известных религий.

Но с тех пор, как люди стали себя помнить, в продолжение тысячелетий и до наших дней они не умели обойтись без обряда ни в религии, ни в других житейских отношениях нравственного характера. Надобно строго различать способ усвоения истины сознанием и волей. Для сознания достаточно известного усилия мысли и памяти, чтобы понять и запомнить истину. Но этого очень мало, чтобы сделать истину руководительницей воли, направительницей жизни целых обществ. Для этого нужно облечь истину в формы, в обряды, в целое устройство, которое непрерывным потоком надлежащих впечатлений приводило бы наши мысли в известный порядок, наше чувство в известное настроение, долбило бы и размягчало нашу грубую волю и таким образом посредством непрерывного упражнения и навыка превращало бы требования истины в привычную нравственную потребность, в непроизвольное влечение воли. Сколько прекрасных истин, озарявших дух человеческий и способных осветить и согреть людское общежитие, погибло безследно для него только потому, что они не успели вовремя облечься в такое устройство и помощью его не были достаточно разучены людьми!

Так не в одной религии, так и во всем. Какой угодно великолепный музыкальный мотив не произведет на нас должного художественного впечатления в том простом схематическом виде, в каком он родится в художественном воображении композитора; его надобно разработать, положить на инструмент или на целый оркестр, повторить в десятке ладов и вариаций и разыграть перед целым собранием, где маленький восторг каждого слушателя заразит его соседей справа и слева, и из этих миниатюрных личных восторгов составится громадное общее впечатление, которое каждый слушатель унесет к себе домой и много дней будет им обороняться от невзгод и пошлостей ежедневной жизни. Люди, слышавшие проповедь Христа на горе, давно умерли и унесли с собою пережитое ими впечатление; но и мы переживаем долю этого впечатления, потому что текст этой проповеди вставлен в рамки нашего богослужения.

Обряд или текст – это своего рода фонограф, в котором застыл нравственный момент, когда-то вызвавший в людях добрые дела и чувства. Из таких обрядов, обычаев, условных отношений и приличий, в которые отлились мысли и чувства, исправлявшие жизнь людей и служившие для них идеалами, постепенно путем колебаний, споров, борьбы и крови складывалось людское общежитие. Я не знаю, каков будет человек через тысячу лет, но отнимите у современного человека этот нажитой и доставшийся ему по наследству скарб обрядов, обычаев и всяких условностей – и он все забудет, всему разучится и должен будет все начинать сызнова".

Вряд ли, впрочем, и через тысячу лет человек откажется от религиозной обрядности. Она была тысячу лет назад, две тысячи лет назад, три тысячи лет назад, и еще раньше – именно с тех пор, как люди стали себя помнить. Стало быть, если и исчезнет она, так разве что в Царствии Небесном, когда Бог будет "все во всем". Понятное дело, что когда косми- ческая ракета находится в космосе, так ей уже не нужен ракетоноситель. Но если лишить ракету ракетоносителя на земле – такая ракета никогда не окажется в космосе.

В книге священника Павла Флоренского "Иконостас" имеются два сравнения икон с двумя разными вещами. Первое сравнение: икона – окно в горний мир, второе сравнение: икона – костыль духовности. Сколько удачным видится мне первое сравнение, столько же неудачным второе. В наши дни оно получило продолжение и развитие. Мне собственными ушами доводилось слышать, как к "костылям-иконам" отца Павла иные церковные люди добавляют уже и "костыли-пост" и "костыли-молитву". Конечно, и пост, и молитва вспомоществуют нам приближаться к Богу, идти по пути духовного совершенствования. Почему же я считаю такое сравнение неудачным? Прежде всего потому, что "костыли" – это, конечно же, вещь нежелательная для здорового человека. Далее потому, что "костыли" – это временная мера, по необходимости терпимая больным только до выздоровления. Можно ли так сказать о посте и молитве – что это неприятная и временная мера, необходимая больному христианину только до той поры, пока он поправится (духовно)? Мне думается, что христианин, таким образом относящийся к посту и молитве, никогда не "поправится".

Церковь Христова не знает еще ни одного святого, который бы на каком-то этапе своего духовного совершенствования сказал: "Все, я здоров. Мне пост и молитва больше не нужны". Стало быть, пост и молитва – это не "костыли", не временная мера до выздоровления, а постоянные спутники жизни христианина, даже святого христианина. Святой невозможен без любви. Это правда. Но и без аскезы, без поста и молитвы святой тоже невозможен. Самосовершенствование – это не самоублажение. Самосовершенствование – это большей частью самопринуждение, иногда даже самоистязание. Только так идут к святости. Идти за Христом – значит взять на себя иго. Хоть это иго и благо – оно все же иго. Да, пост – иго. Но святые говорят, что если ты нарушил пост в среду – значит, вместе с Иудой предал Христа, а если не постишься в пяток – участвуешь в Его распятии. Стало быть, надо поститься, надо нести это иго – или надо предавать и распинать Христа?..

На пост такие борцы с формой почему-то особенно нападают. Какие только оправдания ни изыскиваются для нарушения поста: "ради любви", ради "внутреннего самосовершенствования"...

Говорят, например: "Если я буду в гостях поститься, когда все остальные за столом не постятся, так могу возомнить себя праведником. Они не постятся, а я пощусь. Вот, какой я молодец! Лучше уж нарушить пост, чем впасть в тщеславие".

Но ведь затщеславиться можно от любого доброго дела. Что же, вообще отказаться от добрых дел? Идешь по улице – стоит старушка, просит милостыню. Надо бы подать... А ну, как подам да возомню себя праведником? Смотри-ка, все проходят мимо и не подают. А я подам. Как же тут не подумаешь: какой я молодец?! Затщеславлюсь ведь. Нет, пойду тоже мимо.

Этак и шагу в доброделании не ступишь, если будешь постоянно оглядываться на свое тщеславие. За тщеславием своим надо приглядывать и бороться с ним до гробовой доски – но и добрые дела делать и посты блюсти надо тоже до гробовой доски.

Еще говорят: "А другие сочтут праведником, а некоторые, может быть, и обидятся, если я опять в этих гостях один за столом буду пост блюсти. Стало быть, чтобы и не обидеть людей, праведником себя не выставлять, можно поесть скоромного, но немножко. Если я умерен в еде, так уже и пощусь. И при том праведность свою напоказ не выставляю. Добро надо творить втайне".

Ну, хорошо, а если тебя в этих гостях попросят не пост нарушить, а обворовать кого-нибудь? Да и не в гостях даже, прямо дома могут попросить. Придет сосед и станет просить: "Помоги обворовать другого соседа. Я у него уже все из квартиры вынес, а с диваном не справиться, тяжелый. Помоги". Что, тоже надо уважить просьбу? Не уважишь – так обидится. А если скажешь, что воровать – грех, так еще праведником прослывешь. Или святошей... Нет, надо идти выносить диван. Надо не выставлять свою праведность напоказ, в тайне хранить.

Зачем нужна такая "скромность"? Живи, как Бог велит и Церковь учит – всегда и везде. А кем тебя при этом будут люди считать, праведником или святошей – какое тебе дело до этого? Всем людям никогда не угодишь, как ни старайся. Поэтому старайся об одном только – как бы угодить Богу.

Еще такой довод имеется, он, пожалуй, самый излюбленный: "Что толку поститься телесно, если не постятся при этом душевно. Мяса не едят, а людей готовы съесть, злятся, ссорятся..."

Я об этом уже выше говорил, что такие обрядоверы свое по заслугам получат. Но, обратите внимание, Спаситель ведь даже таким обрядоверам не сказал: "Бросьте вы все это внешнее (посты, молитвы, десятину), пекитесь только о внутреннем (милосердии)". Нет, Он сказал: "Сие надлежало делать, и того не оставлять" (Мф. 23, 23).

Если ты видишь, что иной постник, храня пост телесный, может запросто обругать человека, то есть не постится душевно, так надо напомнить ему, что пойдет он вместе со своим телесным постом в ад, если не научится смирению, кротости, терпению и человеколюбию. Но надобно ругать его за нерадение к этим добродетелям – не умаляя в его глазах других добродетелей, того же поста, который он добросовестно соблюдает в наше не такое уж простое для сего время. За пост его надо похвалить – за сердитость пожурить. Но не бороться с сердитостью, колотя по посту. Что это за "борьба": лучше бы ты пост нарушил, чем человека обругал? Почему бы такому "борцу" не "развить" свою мысль дальше: лучше бы ты в икону плюнул, чем человека обругал?.. Если болят глаза – так и надо лечить глаза. Но зачем же при этом бить по ушам?

Дорогие мои, возвеличивать значение "сосуда" не надо. Но и умалять его значения тоже не надо. А что же надо? А надо хоть и не обожествлять "сосуд", забывая о его содержимом – но все же и не колотить по нему, а совсем напротив: бережно оберегать его, хранить как зеницу ока – он ведь тоже драгоценен. Только так мы останемся и при драгоценном сосуде, и при драгоценной жидкости в нем. Иначе рискуем потерять и то, и другое. Тут я и вижу искомое этой проповеди – золотую середину. Когда искомое нашлось, проповедь закончена. Осталось сказать

Аминь.