Ближайшим поводом к написанию сей работы послужил разговор с одним из моих собратьев-священников, от которого я услышал, что к патриотизму он равнодушен и монархистом не является, ибо придерживается иных политических убеждений. Меня, конечно, заинтересовало: каких? Ответ свелся к утверждению, что Церковь, де, самодостаточна, способна сосуществовать с любой формой общественного устройства и "связывать" себя с какой-либо одной из них не обязана. Диалог на этом завершился, но меня долгое время после этого разговора, не оставляло ощущение его оборванности на полуслове, недоговоренности. Данная работа – попытка договорить.

То, что "Церковь самодостаточна и способна сосуществовать с любой формой общественного устройства" – с этим, после десятилетий "сосуществования" даже с воинствующим советским безбожием, кто же станет спорить. Но ведь это не ответ на поставленный вопрос. Представим, что человек заболел и ему предлагают услуги традиционная медицина и разные знахари, колдуны и экстрасенсы. Он спрашивает священника: батюшка, что посоветуете, кому доверить здоровье? И слышит в ответ: – "Связывать" себя с каким-то одним видом врачевания из многих, предлагаемых людьми, ты "не обязан"; Бог самодостаточен, всемогущ и вездесущ – может исцелить всюду.

К кому же, однако, завтра пойти этому бедолаге со своей язвой в желудке? К хирургу? К бабе Нюре? Или совсем никуда не ходить, а сидеть дома и ждать исцеления от Бога?.. Понятно, что и традиционная медицина не застрахована от неудач. И в хирургической практике бывают ошибки, подчас трагические. И все-таки язву лечить я и сам пойду и другим посоветую у хирурга, а не у бабы Нюры. Был, конечно, преподобный Амвросий Оптинский, говоривший о себе: "Я во враче не нуждаюсь...", но при этом добавлявший: "...а за вас не ручаюсь". Было бы всего лучше духовно возрасти до преподобного Амвросия. Но что делать, если я пока среди тех, за кого он "не ручался"?..

Всего бы лучше всем людям на земле стать святыми – это стопроцентно гарантировало бы наилучшее устройство жизни на земле. Но, поскольку в обозримом будущем "всеобщей святости" на земле не просматривается, а я и сам грешник и большинство землян таковы же, приходится нам, грешникам, думать не столько о "воцарении рая на земле", сколько, как бы тут не "воцарился ад". С моей точки зрения, монархическая государственность с этой последней задачей способна справиться лучше, чем любая иная – даже при всех ее несовершенствах и возможных ошибках.

Отченька, я знаю тебя, как прекрасного знатока Библейской истории. Если за мнением на сей счёт обратиться к Библии, то, в вопросе выбора той или другой формы общественного устройства, Библия, конечно, посоветует Теократию, Боговластие, Царство Божие. Такова идеальная форма устройства человеческого общества, с библейской точки зрения. Но, из библейских же страниц явствует, что это идеальное устроение человеческого общежития имело место в раю и будет иметь место в Царстве Небесном. В пределах земной истории, – какою она нам известна после грехопадения Адама с Евой, и из Библейской истории, и из других исторических источников – идеал оказался утрачен и, в условиях падшей человеческой природы, недостижим. Чтобы в человеческом общежитии свободно царствовал Бог, нужно, чтоб люди столь же свободно, по доброй воле, удалили из этого общежития всякую скверну. Мы хоть и молим об этом Царя Небесного: "...приди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны", но расставаться с ней не спешим. Даже мы, церковные люди, если честно, просим часто лишь устами: "очисти от всякия скверны"... А сердце при этом нашёптывает: "Господи, вот от этой скверны – очисти; от этой – тоже; от этой скверны тоже очисти, Господи... А от этой вот скверночки... ух! родненькая какая... Господи, прости Ты меня грешного, но я это так люблю...". Это – даже мы, церковные; что говорить о мирских.

При таких делах, в выборе общественного устройства, мы теперь вынуждены выбирать не между "хорошо" и "плохо" – а между "плохо" и "ещё хуже". В рамках такого выбора, Библия отдаёт предпочтение Монархии. Или, по-твоему, – республике? Или – диктатуре?.. Отче, во мне нет и малой толики твоих библейских знаний, но даже моего скудного знания Священного Писания достаточно, чтоб уверенно сказать: республике и диктатуре Библия предпочитает Монархию. Иных же, кроме этих трёх форм государственного устройства, политическая мысль человечества ещё не изобрела. Выбор только между "хирургом", "бабой Нюрой" и "живодёром". Резать, конечно, плохо. Лучше бы не резать. Однако, отказываться от скальпеля в руках хирурга и вручать своё здоровье в руки какой-то "бабы" – несомненно, "ещё хуже"! Отдать себя, в качества подопытного кролика, в руки "живодёра" – верная смерть! Хорошо, если быстрая и лёгкая; чаще – в муках и пытках, душевных и телесных.

Если совсем уж до конца проговаривать эту тему, надо сказать, что и в области "еще хуже" есть свои градации. Так, русские люди, ругающие сегодня Сталина, ссылаясь на плохое мнение о нем Ленина и сожалея, что, несмотря на это, власть в стране досталась все-таки ему, явно не понимают, что в той политической ситуации спасением для России был именно Сталин. Если бы власть тогда не досталась ему – Россия, как страна, скорее всего, на сей день уж не существовала бы. Ругать Сталина очень легко и бесспорно есть за что. Но выбирать было из чего?

Царь с семьей уж расстреляны. Люди, свергавшие Царя – в эмиграции. Даже Ленина, быстрей всех сообразившего, какую беду он сотворил и бросившегося за помощью к НЭПу, уже нет. Есть только Сталин с его линией "построения коммунизма в отдельно взятой стране" и Бронштейн-Троцкий с его линией на "мировую революцию". "Мы, на горе всем буржуям, мировой пожар раздуем", – озвучивал эту линию Маяковский.

Реально страна стояла только перед таким выбором.

За власть в стране боролись две линии внутри компартии и выбирать приходилось даже не между "плохо" и "еще хуже", а между "еще хуже" и "хуже некуда". Сталин стал для страны "еще хуже", Троцкий стал бы "хуже некуда". Иосиф Сталин был все-таки грузин и государственник, а Лейба Троцкий – еврей и космополит. Россия ему виделась лишь "спичкой", которая зажжет "мировую революцию"; что "спичка" при этом сгорит – не велика беда.

Возвращаясь к авторитету Библии, нужно добавить, что, наряду с Библией у нас есть ещё авторитет – голос церковной святости. Отче, можешь ли ты назвать имя хоть одного святого, ратовавшего за республику? Или за диктатуру?

За Монархию ратовал сонм святых. Вот лишь немного на этот счёт.

"Благо народу и государству, в котором единым всеобщим и вседвижущим средоточием, как солнце во вселенной, стоит Царь, свободно ограничивающий своё неограниченное самодержавие волею Царя Небесного, мудростию яже от Бога. Народ, чтущий Царя, благоугождает чрез сие Богу, потому что Царь есть устроение Божие. Бог по образу Своего небесного единоначалия утвердил на земле Царя; по образу Своего небесного вседержительства устроил на земле Царя самодержавного; по образу Своего Царствия непреходящего поставил на земле Царя наследственного".

"В Церквах Божиих: один Патриарх в Патриархате, один Митрополит в Митрополии, один Епископ в Епископии, один игумен в монастыре; в мирской жизни: один Царь, один полководец, один капитан на корабле. И если бы во всём этом не управляла воля одного, то ни в чём не было бы строя и порядка, и не на добро было бы это, ибо разноволие разрушает всё".

"Начальство и власть Царская установлены Богом. Но если какой злодей-беззаконник восхитит сию власть, то не утверждаем, что поставлен он Богом, но говорим, что попущено ему".

"Должно воссылать великую благодарность Богу за то, что есть Цари".

"В очах Божиих нет лучшей власти, чем власть Православного Царя".

"Царская власть, имея в своих руках способы удерживать движения народные и держась сама христианских начал, не попустит народу уклониться от них, будет его сдерживать. Как антихрист главным делом своим будет иметь отвлечь всех от Христа, то и не явится, пока будет в силе Царская власть. Она не даст ему развернуться. Когда же Царская власть падёт, и народы всюду заведут самоуправство (республики, демократии), тогда антихристу действовать будет просторно. Сатане не трудно будет подготовлять голоса в пользу отречения от Христа, как это показал опыт Французской революции. Некому будет сказать veto – властное. Смиренное же заявление веры и слушать не станут".

"Держись же, Россия, твёрдо веры своей и Церкви своей, и Царя Православного, если хочешь быть непоколебимою людьми неверия и безначалия, и не хочешь лишиться Царства и Царя Православного. А если отпадёшь от своей веры, как уже отпали от неё многие интеллигенты – то не будешь уже Россией, или Русью святой, а сбродом всяких иноверцев, стремящихся истребить друг друга".

Он же: "Если не будет покаяния у русского народа, Бог отнимет у него благочестивого Царя и пошлёт бич в лице нечестивых, жестоких, самозваных правителей, которые зальют всю землю кровью и слезами".

Покаяния не было; благочестивого Царя не стало; самозваные, жестокие и нечестивые правители пришли; крови и слёз принесли много – всё исполнилось! Неужели всё это нас так ничему и не научило?!..

Более далёким поводом к написанию данной работы является моя последняя брошюра "Кому будем служить? "ПРОЕКТ РОССИЯ" в конспективном изложении", написанная два года назад под живым впечатлением от только что прочитанной первой части "ПРОЕКТА РОССИЯ". Авторы "ПРОЕКТА" справедливо указывали: "Если капает с потолка, надо бороться не с лужей на полу, а с дыркой в крыше. Чтобы спасти тонущее судно, нужно все силы бросить на заделывание пробоины. Если спасать отдельные каюты, утонут все".

И столь же правильно констатировали: "Сегодня патриотические энергии распыляются, потому что нет понятной идеи, за которую умереть не жалко... Сегодня много говорят об идее, но никто не указывает, что же есть эта самая идея... Из истории видно, что наибольших успехов в своем деле достигали не те люди, которые говорили общие слова, а имевшие цельное мировоззрение, позволявшее видеть корень проблемы... Без идеи патриоты похожи на врача, многословно описывающего болячки больного, но не ставящего диагноза и не предлагающего лечения... От пространных рассуждений люди устали, и на общие слова, без конкретного описания, что делать, как делать и почему так, а не иначе, никто уже не отреагирует".

Начало чтения "ПРОЕКТА" порадовало было надеждой, что долгожданная "идея, за которую умереть не жалко", действительно необходимая сегодня для России, как воздух, наконец-то авторами найдена и сейчас будет сформулирована. Надежда, увы, по мере знакомства с "ПРОЕКТОМ", все более угасала и к последней странице третьей части "ПРОЕКТА" совсем погасла. Многообещающее начало продолжилось и завершилось, увы, тоже лишь "пространными рассуждениями" и "общими словами".

"Коренной вопрос" для сегодняшней России был сформулирован авторами внятно: "ЧТО ВМЕСТО ДЕМОКРАТИИ?" Но внятного ответа на этот вопрос читатель так и не дождался. От наследственной Монархии, указанной было первой частью "ПРОЕКТА", авторы уже во второй части поспешили отказаться. Своей конкретики: что делать, как делать и почему так, а не иначе? – предложено не было. Бесспорно, точная формулировка вопроса важна. И за нее авторов "ПРОЕКТА" нужно поблагодарить. Но остается насущная необходимость на их правильно сформулированный вопрос найти столько же правильный ответ.

Не имея ни собственного таланта, ни достаточного объема знаний, ни достаточного досуга для письменного стола, дерзаю предложить русскому читателю очень верные, на мой взгляд, рассуждения на эту тему Ивана Лукьяновича Солоневича. Его письменный труд под первоначальным названием "Белая Империя" был написан в годы Второй Мировой войны и составлял полторы тысячи страниц. Издан был с названием "Народная монархия", будучи сокращенным, примерно в три раза.

С целью сделать "рассуждения" еще менее "пространными", в данной работе опущено все, не относящееся напрямую к разбираемому вопросу. Это позволило сократиться еще. Для связности изложения пришлось добавить к мыслям И.Л. Солоневича чуть-чуть отсебятины, да простит меня за это Иван Лукьянович. Светлая ему память.

Возвращаясь к началу данного предисловия, хочу отметить, что батюшка, разговор с которым послужил отправной точкой для написания данной работы, хороший русский батюшка – выпускник Духовной Академии, а значит человек высокообразованный, да и просто умный, думающий, добросовестный. Тем грустнее было слышать от него такую, мягко выражаясь, "поверхностность суждений" в столь серьезном вопросе. В конце разговора я порекомендовал ему для прочтения "Народную монархию" И.Л. Солоневича, сказав, что для формирования моих монархических убеждений эта книга, в свое время, имела очень большое значение.

Спросив, примерно, через полгода: прочитана ли "Народная монархия", услышал в ответ, что не прочитана. Это огорчило, но не удивило меня – на моих книжных полках стоят десятки книг, рекомендованных к прочтению и даже весьма желанных для прочтения – но не читанных, за отсутствием досуга. Стоят годами.

Тогда-то и появилось желание донести до моего друга и собрата хотя бы самое существенное из "Народной монархии". Таким образом, первоначально эта работа задумывалась как частное письмо к частному лицу. Потом почему-то захотелось поделиться ею с большим кругом лиц.

Будучи убежден, что в русской общественной жизни огромное значение имеет гражданская позиция русского духовенства, хотел было предпослать этой работе посвящение: "русскому духовенству".

Потом и в посвящении захотелось расшириться. Посвящаю эту работу всем тем,

Эта книга посвящена познанию русского народа и его трагической судьбы. Ни один из выживших народов мира такой трагической судьбы не имел. Русские только-только начали строить Киевскую Русь – и попали в татарское рабство; сбросив его, только-только начали строить московскую демократию – и угодили в петровское крепостное рабство; сбросив его, только-только начали восстанавливать свою национальную культуру – и влипли в советское рабство.

Мы создали самую крупную государственность в мировой истории и мы являемся самым несчастным народом на этой земле: даже эскимосы на Аляске и готтенготы в Южной Африке живут сегодня лучше нас: у них есть собственное жилье, их не расстреливают, над ними стоит суд, без которого нельзя никого посадить в тюрьму ни на один день. У нас нет ни суда, ни жилья. У многих русских нет даже Родины.

Царская Россия раем, конечно, не была. Но она не была и каторгой. Социалистическая революция обещала устроить рай, а устроила хуже, чем каторгу, – на каторге людей хоть не расстреливали без суда. К тому же, на каторгу отправляли преступников, но чтобы репрессировать их семьи, такого не бывало. Организовать "концентрационные лагеря для жен ответственных работников" царский режим не догадался. Ни одна из жен декабристов не была репрессирована. Революционеры "Народной воли", да и сами большевики, работая в подполье, никогда не опасались, что их "работа" может как-то повредить их родителям, женам или детям.

К этому нужно добавить, что масштабы царских и советских репрессий совершенно несопоставимы. Декабрь 1825 года, декабристы выводят полки на Сенатскую площадь, Каховский стреляет в самого Императора... Репрессия: повешено пять человек. Но даже этот репрессивный ответ Царя на угрозу Его собственной жизни и спокойствию государства многие в тогдашнем русском обществе называли излишне жестоким. Что бы эти люди сказали, глядя на репрессии большевиков?!..

Ответ будет незамысловат: ПО ГРЕХАМ НАШИМ ПРИЕМЛЕМ.

Первопричинами народных взлетов и народных падений являются народные грехи и народные добродетели. Все остальное – экономика, финансы, наука, образование, общественно-политическое устройство в стране и т.д. и т.п. – второстепенно. Кара за грехи грядет неизбежно, даже если все вышеперечисленное будет находиться на очень высоком уровне. И наоборот: благоволение Божие к благочестию народа поможет выбраться из самых глубоких экономических и финансовых кризисов, провалов в науке и образовании, общественно-политического хаоса и тому подобного. Успехи и неудачи в народной жизни в первую очередь зависят от духовного здоровья народа.

Все вышесказанное совсем не обязательно принимать на веру. Вглядитесь повнимательней в исторические перипетии народных судеб – история ли это еврейского народа (как она правдивым образом описана в Библии) или история русского народа (реальная, а не партийная). Библейская история в этом отношении, является ключом к любой историософии (разумению причинно-следственных связей в исторических процессах). Обратите внимание: вся история ветхозаветного еврейства – это вновь и вновь повторяющаяся причинно-следственная цепочка: грех => наказание => покаяние => прощение.

Не нужно быть прозорливцем, чтобы предсказать для родного народа ближайшие исторические перспективы. Оглянитесь вокруг себя. Если вокруг зло, вражда, ссоры, зависть, обман, сквернословие, корыстолюбие, пошлость, блуд, пьянство и тому подобное, если люди грешат напропалую, да еще при этом и похваляются своими грехами – ближайшая историческая перспектива для таких людей: скорби, слезы и кровь. И наоборот: если люди каются в содеянных грехах и усердствуют в добре – впереди процветание страны.

Вдумчивому человеку во все это даже не надо верить. Кто будет думать – будет знать.

Какие конкретно грехи русских людей навлекли на них столь суровую кару?

Грехи были разные, подробное перечисление их могло бы занять не одну страницу: словом, делом, помышлением, ведением и неведением, в разуме и неразумии, волею и неволею... Однако ж, все это имеется в любой точке земного шара, куда ни ткни пальцем – а кровью умылась Россия.

За что? Почему именно мы? Очевидно, кроме повседневно-бытовой нравственной грязи, русские люди повинны еще в чем-то особенном. Этот особо тяжкий наш грех можно сформулировать в двух пунктах:

1. Бога отвергли.

2. Царя не уберегли.

В феврале-октябре 1917 года огромной массе русских людей оказались не нужны ни Бог, ни Царь. Это было одновременно и нашим тяжким грехом и нашей вопиющей глупостью. Расплата за то и другое последовала страшная. Может быть, еще и потому именно мы, что другим подобное было бы просто не пережить. Мы выжили. Показав всему миру, как не надо жить, какие жизненные пути ведут в ад уже на земле.

В математике есть аксиомы Эвклида: более умного не выдумал никто. В общественной жизни есть 10 заповедей Божьих: более умного тоже не выдумал никто. Ни один строитель не будет строить мост по Лобачевскому, но многие философы предлагают нам перестраивать жизнь по Руссо, Гегелю, Марксу и т.д. и т.п. Все поезда, пущенные по этим мостам, проваливаются в кровавую пропасть. Царская Россия и буржуазная Америка строили свои дома на основе геометрии 10 заповедей. Эти дома не были райским житьем – но они стояли. Франция Робеспьера, Россия Ленина и Германия Гитлера пытались построить без десяти заповедей: на основе самых современных научных теорий Руссо, Маркса, и Гегеля.

Что вышло?

"Наука" Дидро, Руссо, Д'Аламбера и прочих – уже закончила свой цикл: был террор, был голод, были войны и был разгром Франции в 1814-м, 1871-м и в 1940-м годах.

"Наука" Гегеля, Моммзена, Ницше и Розенберга тоже закончила свой цикл: был террор, были войны, был голод и был разгром Германии 1918 и 1945 годов.

"Наука" Чернышевских, Лавровых, Михайловских, Милюковых и Лениных всего цикла ещё не прошла: есть террор, есть голод, есть войны, но разгрома пока нет. Будет и разгром.

Часть гигантов русской общественной мысли и властителей русских интеллигентских дум после Великой Октябрьской революции оказались за границей. Наивные люди, – я, в своё время, был в их числе, – надеялись, что гиганты мысли, специалисты, профессора, философы, историки, политики постараются всё-таки объяснить себе и нам:

Как "великая" и "бескровная", оказалась мелкой и кровавой, мстительной и злобной, голодной и вшивой? Как теперь из этой дыры вылезать? Как, по крайней мере, не влипнуть в такую же дыру ещё раз?..

Мы ожидали от гигантов мысли добросовестного ответа. Но гиганты мысли, оказавшись в эмиграции, стали писать мемуары. Каждый Иванов Седьмой доказывает, что все предыдущие Ивановы, от Первого до Шестого включительно, были глупцами и прохвостами и только один он, Иванов Седьмой, был умником. И что, если бы революция послушалась именно его, Иванова Седьмого, и остановилась на ступеньке номер семь, заранее указанной им, Ивановым Седьмым, то всё было бы вполне благополучно. Но всё испортили остальные Ивановы и остальные ступеньки.

Вот, что очень важно понять. Программа народной жизни, предлагаемая данному народу, должна иметь в виду данный народ, а не абстрактного homo sapiens, наделяемого теми свойствами, какими будет угодно наделить его авторам данной программы. Никакое здание не может быть построено без учёта "сопротивляемости материалов". Из дерева нельзя выстроить десятиэтажного дома, из кирпича сорокоэтажного. Русская история имеет дело с совершенно определённым материалом и совершенно определённым планом постройки. Всякая неправильная оценка материала или извне взятый план ведут к логически неизбежной катастрофе: коммунистическая революция есть именно такая исторически обоснованная катастрофа.

Данная работа есть попытка разобраться, кто мы русские, и зачем мы русские. Только поняв это, мы сможем продолжить наше историческое строительство без очередных катастроф.

Вся та политическая конструкция, которая была возведена в России в результате петровских реформ, была нерусской конструкцией и никак не устраивала русский народ. Советская революция есть логический результат этой конструкции – результат полной оторванности "верхов" от "низов", "интеллигенции" от "народа". Оторванными от народа оказались и красные, и белые, и левые, и правые... Что бы мы ни говорили о героизме Белых армий, совершенно ясно одно: общего языка с народом они не нашли. Кое-кто из белых идеологов и сейчас ещё повторяет мысль, что Белые Движения не были поняты русским народом. Можно поставить вопрос иначе: почему народ должен понимать генерала Деникина, а не генерал Деникин понимать русский народ? Никому не пришла в голову простая мысль: опереться на семейные, хозяйственные и национальные инстинкты русского народа и, в их политической проекции – на Царя-Батюшку, на Державного Хозяина Земли Русской, и не оставить от большевиков ни пуха, ни пера.

Меня, монархиста, можно попрекнуть голой выдумкой. Однако, эта "выдумка" принадлежит Льву Троцкому, первому главкому Красной Армии: "Если бы белогвардейцы догадались выбросить лозунг "Кулацкого Царя" – мы не удержались бы и двух недель".

"Белогвардейцы", т.е. правившие слои всех Белых армий "не догадались" выбросить этот лозунг по той простой причине, что февральский дворцовый переворот был устроен именно ими (генералами) и именно для устранения опасности "крестьянского царя".

Общеизвестно, что лучшим другом последнего Российского Императора был сибирский крестьянин Григорий Распутин. Находясь уже в заточении в Тобольске, Царь попросил имевшего к нему доступ доктора Деревенко, незаметно от стражи, вынести и сохранить шкатулку, в которой, как он выразился, "самое ценное для нас". Деревенко, рискуя жизнью, выполнил просьбу Царя, думая, что в шкатулке "лучшие драгоценности". В шкатулке оказались письма Распутина к ним. Поэт А. Блок, сказавший: "пуля, прикончившая Распутина, попала в сердце Царствующей Династии", был прав.

Распутин был единственный человек, который мог непостижимым для врачей образом облегчать страдания Царевича. "И лечат меня, и лечат. А толку нет, – говорил тот о стараниях придворных докторов. – А он только яблочко принесёт, и всё пройдёт". Иногда достаточно было просто крестного знаменья. Если во время обострения болезни, рядом Распутина не оказывалось, о приступе ему сообщали по телефону или телеграммой. Распутин начинал молиться – и тоже всё проходило.

Не просто так Царь с Царицей называли его Другом – с большой буквы. И дело тут не только в естественной родительской благодарности. Благодарность – само собой. Но, кроме этого, Распутин являлся живым мостиком, связующим русское Самодержавие с русским народом и именно в этом качестве был дорог Царю с Царицей. И именно за это на всех троих были вылиты ушаты словесных помоев, грязных сплетен, откровенной клеветы: "Царь – пьяница, Царица – немецкая шпионка, Распутин – развратник..." Всем своим разоблачителям и обвинителям Распутин успел ответить при жизни: "В чём обвиняют – невинен, увидимся на суде Божьем!" Распутин был такой же "развратник", как Царь – "пьяница" и Царица – "шпионка". Единственная его вина и причина мученической кончины заключалась в том, что он был их Друг. Когда мостик не удалось сломать усилиями злых языков, он был грубо демонтирован пулями из револьверов Юсупова и Пуришкевича.

Великая Княгиня Ольга Александровна высказалась о происшедшем: "Это убийство было задумано самым гнусным образом. Подумать только о двух именах, тесно связанных с ним: Великий Князь, один из внуков Царя-Освободителя, и отпрыск одного из наших лучших домов, женатый на дочери Великого Князя. Это показало, как низко мы пали!".

Государь, услышав о случившимся, сказал: "Мне стыдно перед Россией, что руки моих родственников обагрены кровью мужика..." и надел на себя нательный крест убиенного Друга.

Незадолго до убийства П.А. Бадмаев, указывая на охрану Распутина, поиронизировал над ним:

– Не боишься ли ты?

– Нет, – ответил Распутин, – за себя не боюсь, но боюсь за народ и за Царскую Семью. Потому что когда меня убьют, и народу будет плохо, и Царя уже не будет...

Личный секретарь Распутина А.Симанович уже совсем накануне убийства передал Государыне "прощальное" письмо Григория, в котором тот писал:

"...Я предчувствую, что ещё до первого января уйду из жизни. Я хочу русскому народу, Папе, русской Маме, Детям и русской земле наказать, что им предпринять. Если меня убьют нанятые убийцы, русские крестьяне, мои братья, то тебе, русский Царь, некого опасаться. Оставайся на Троне и царствуй. И ты, русский Царь, не беспокойся о своих детях. Они ещё сотни лет будут править Россией. Если же меня убьют бояре и дворяне, и они прольют мою кровь, то их руки останутся замаранными моей кровью, и 25 лет они не смогут отмыть свои руки. Они оставят Россию. Братья восстанут против братьев, и будут убивать друг друга, и в течение 25 лет не будет в стране дворянства.

Русской земли Царь, когда ты услышишь звон колоколов, сообщающий тебе о смерти Григория, то знай: если убийство совершили твои родственники, то ни один из твоей семьи, т.е. детей и родных, не проживёт дольше двух лет. Их убьёт русский народ..."

Царица, прочитав письмо, просила не показывать его Царю. После убийства Распутина Царь с письмом познакомился. Он уже знал, что руки его родственников обагрены кровью его Друга. Знал и то, что его Друг пустых слов на ветер не бросал...

Проводя исторические параллели, можно сказать, что с той же целью – устранения "крестьянского царя" – было организовано и убийство 11 марта 1801 года Императора Павла I, врага привилегированных групп и лиц в государстве, ограничившего помещичью власть над крестьянами тремя днями барщины в неделю.

Нужно сказать,что Монархическая Власть в России, начиная со смерти Петра I и кончая свержением Николая II, находилась в чрезвычайно неустойчивом положении. Престол, после Петра I, оказался в распоряжении "гвардейской казармы" и, начиная от Алексея Петровича, через убийство Павла Петровича, восстание декабристов, убийство Александра II и свержение с Престола Николая II, русская знать пыталась остановить развитие российской монархии в сторону "демократического самодержавия". Февральский переворот 1917 года был результатом дворцового заговора, технически оформленного русским генералитетом. Ни народ, ни большевики не только не готовили Февральской революции, но даже о приближении её не имели никакого понятия.

"Дворцовый переворот" перерос в "революцию" только тогда, когда выяснилось полное отсутствие у знати и генералитета опорных точек и авторитета в народных массах. Люди, организовавшие этот переворот, считали, что они светят собственным светом, но это был только отражённый свет Монархии. Монархия потухла – потухли и они.

Чуть-чуть, впрочем, успели померцать Временным правительством в осиротевшей без Царя стране. Объявив себя "ответственным" (в отличие от царского "безответственного") Временное правительство повело себя безответственней некуда. Сначала оно обязуется обеспечить Царю свободный проезд к семье в Царское Село и беспрепятственный выезд за границу. Но уже через несколько дней принимает решение об аресте Царя и Царицы. Царю об этом решении сообщает генерал Алексеев, Царице – генерал Корнилов. Царь едет из Ставки в Царское Село, но едет не "свободно", а под стражей. В Царском его также встречает революционный караул вместо Собственного Его Величества Конвоя.

Обращение с Царственными Узниками, с первых же дней ареста – как с государственными преступниками: каждое письмо, получаемое и посылаемое, прочитывается дежурным офицером; прогулка два раза в день под охраной. Фрейлина Императрицы Анна Вырубова, жившая с ними во дворце в первые дни ареста, описывает одну из таких "прогулок":

"...В саду, около самого дворца, стоял Царь всея Руси, и с ним преданный друг его князь Долгоруков. Их окружали шесть солдат, вернее шесть вооружённых хулиганов, которые всё время толкали Государя, то кулаками, то прикладами, как будто он был какой-то преступник, приказывая: "Туда нельзя ходить, господин полковник; вернитесь, когда вам говорят!.." Государь совершенно спокойно на них посмотрел и вернулся во дворец".

А вот описание самой первой "прогулки" после прибытия в Царское Село из Ставки 9 марта 1918 года:

"Государь вышел из дворца и быстрым шагом направился к Большой аллее. Вдруг словно из-под земли появился часовой и заявил Императору, что ему нельзя идти в том направлении. Государь махнул рукой, но повиновался и пошёл назад. Но тут произошло, то же самое: другой часовой преградил ему путь, а какой-то "офицер" стал объяснять Государю, что поскольку он находится на положении арестанта, то и прогулка должна быть такой же, как в тюремном дворе... Государь повернул за угол. Шёл он медленно, понурив голову, совершенно подавленный... До этой минуты мы не понимали, что такое мёртвая хватка революции. Но когда мы увидели, что Императору Всероссийскому, чьи владения простираются на тысячи вёрст, дозволенно гулять в собственном парке на пятачке в несколько метров, мы осознали это..." (Юлия Ден "Подлинная Царица").

Временным правительством рассматривался вариант выезда Императорской семьи в Англию. Но английские лейбористы воспротивились этому. К тому же, Совет Рабочих и Солдатских депутатов, уже начинавшей прибирать власть к рукам, объявил, что всякий поезд, везущий из Царского Села Августейших беженцев, будет задержан и пассажиры перебиты. Поэтому-то 1 августа 1918 года два поезда, увозящие из Царского Села в Тобольск Царскую Семью и 39 человек свиты, были отправлены под флагами японского Красного Креста.

Но и лейбористы и совдепы волновались зря: Царь с Царицей не желали уезжать из России. Царь сказал: "Я лучше поеду в самый дальний конец Сибири". Императрица, говорившая в те дни с графиней Гендриковой, призналась ей:

"Хоть я и не русской родилась, но сделалась ею. За 23 года царствования, когда все интересы, вся жизнь России были так неразрывно близки и дороги, я забыла и думать о том, что по рождению я не русская. Даже теперь, несмотря на всё, что мы испытываем, я русский народ не виню и продолжаю его всею душою любить и жалеть. Он обманут, этот несчастный народ... Чем жить где-нибудь в Англии, в королевском замке, на положении королевских изгнанников, я предпочла бы, чтобы нам дали какой-нибудь маленький, безвестный уголок земли, но здесь, у нас, в России" (Ф. Винберг "Крестный путь").

4 марта 1918 года Временное правительство, по инициативе Керенского, принимает решение о создании Чрезвычайной Следственной Комиссии (ЧСК) для расследования преступлений царского режима. Керенский лично едет в Царское Село требовать от Царя "во имя установления правды" доступ к его личным бумагам и корреспонденции. Получив этот доступ, члены комиссии несколько дней рылись в шкафах и столах Александровского дворца и увезли множество документов.

Настроение Керенского после визита в Царское Село и встречи с Государем, описывает супруга царского министра юстиции Н.А. Добровольского, с которой тот поделился первыми впечатлениями:

"Знаете ли, откуда я только что приехал? Из Царского Села, где я только что видел Государя Императора и разговаривал с ним. Какое несчастье случилось! Что мы наделали... Как могли мы, его не зная, сделать то, что мы совершили? Понимаете ли, что я совершенно не того человека ожидал увидеть... Я уже давно приготовился к тому, как начну мой разговор с Царём: я собирался, прежде всего, назвать его "Николай Романов". Но я увидел его, он посмотрел на меня своими чудными глазами, и... я вытянулся и сказал: "Ваше Императорское Величество". Потом он долго и много говорил со мной. Что это за разговор был! Какие у него одновременно и царственная простота, и царственное величие! И как мудро и проникновенно он говорил... И какая кротость, какая доброта, какая любовь и жалость к людям... Понимаете ли, что это есть идеал народного правителя! И его-то мы свергли, его-то окрутили своим заговором! Мы оказались величайшими преступниками"... "Долго ещё Керенский в истерических восклицаниях изливал своё отчаяние и своё раскаяние", – пишет в своих "записках" госпожа Добровольская (Ф. Винберг "Крестный путь").

Временное правительство отменило в стране высшую меру наказания смертную казнь. Николаю Второму сообщили, что Керенский пошёл на это с целью предотвратить требование смертной казни Царю, ибо ЧСК по его же, прежде данному указанию, уже полным ходом собирала компромат на "царский режим". Сейчас, многие годы спустя, трудно установить, впрямь ли заботой о Царе, руководствовалось Временное правительство, отменяя смертную казнь – возможно, оно просто "блеснуло" своей "гуманностью" в противовес "Николаю Кровавому"... Но, как бы то ни было, интересно знать реакцию Императора на это сообщение. Услышав об отмене в стране смертной казни и о том, что это сделано ради него, Государь воскликнул: "Это ошибка!.. Уничтожение казни подорвёт дисциплину. Если это он делает для того, чтобы избавить меня от опасности, передайте ему, что я готов пожертвовать жизнью для блага России..."

ЧСК, перелопатив гору информации, никакого "компромата" так и не нашла. Результат её работы получился прямо противоположным ожидаемому. Даже люди, предубеждённо относившиеся к "царскому режиму", познакомившись с Царём поближе, круто изменили своё мнение. Так, член ЧСК В.М. Руднев, командированный в комиссию по личному распоряжению Керенского, в своей Записке "Правда о Царской Семье и тёмных силах" писал:

"Я приступил к исполнению моей задачи с невольным предубеждением, вследствие читаных мною отдельных брошюрок, газетных заметок и слухов, циркулировавших в обществе, но тщательное и безпристрастное расследование заставило меня убедиться, насколько все эти слухи и газетные сообщения были далеки от истины /.../ Я просмотрел все архивы дворцов, личную переписку Государя и могу сказать: Император чист, как кристалл".

Другой член ЧСК на вопрос, почему не обнародуется царская переписка, ответил: "если мы её опубликуем, то народ будет поклоняться им, как святым". Даже один убеждённый социалист-революционер, еврей по национальности, идейный и убеждённый противник Самодержавия, сказал с тревогой и недоумением в голосе члену ЧСК А.Ф. Романову: "Что мне делать! Я начинаю любить Царя..."

Многие люди, лично общавшиеся с Николаем Вторым, впоследствии уже всю жизнь не могли забыть его удивительно простого, доброго взгляда. Известен случай, когда Государь посетил крейсер "Рюрик", на борту которого на него готовилось покушение. Матрос-революционер, готовившийся убить Царя, не выполнил партийное задание: "Я не смог этого сделать, – объяснялся он впоследствии. – Эти глаза смотрели на меня так кротко, так ласково..."

Говорят: "глаза – зеркало души". В отношении последнего русского Царя, это воистину так: Николай Второй имел чрезвычайно щедрую и отзывчивую душу.

4 миллиона царских денег, находившиеся со времени правления Императора Александра II в Лондонском банке, его царственный внук истратил на содержание госпиталей и других благотворительных учреждений. Царица, в этом отношении, была под стать Царю. С началом Первой мировой войны, она, с двумя старшими Великими Княжнами 19-летней Ольгой и 17-летней Татьяной, заканчивают курсы сестёр милосердия и приходят в Царскосельский военный госпиталь. Фрейлина Государыни Анна Вырубова, учившаяся на медкурсах и трудившаяся в этом госпитале вместе с ними, впоследствии вспоминала:

"Я видела Императрицу всея Руси, стоявшую у операционного стола со шприцем, наполненным эфиром, подающую инструменты хирургу, помогающую при самых страшных операциях, принимающую из рук хирурга ампутированные ноги и руки, снимавшую с солдат завшивленную одежду, вдыхающую всё зловоние и созерцающую весь ужас лазарета во время войны..."

Много ли вы знаете таких Верховных Правителей, жёны и дочки которых не погнушались бы таким физически и морально тяжёлым трудом? Стали бы обременять свои руки грязным, окровавленным тряпьём, а души лицезрением страшной человеческой боли?..

По поводу "подрыва дисциплины" упразднением в стране смертной казни Николай II высказался в точку. Дисциплины в стране при Временном правительстве не стало никакой. Развал армии пошёл полным ходом. Революционные события стали развиваться с нарастающей быстротой.

П. Жильяр в своих "воспоминаниях" пишет:

"Император с тревогой следил за развёртывавшимися в России событиями. Он видел, что страна стремительно идёт к своей гибели. Был миг, когда у него промелькнул снова луч надежды, – это в то время, когда генерал Корнилов предложил Керенскому идти на Петроград, чтобы положить конец большевистской агитации, становившейся со дня на день всё более угрожающей. Безмерна была печаль Царя, когда Временное правительство отклонило и эту последнюю попытку к спасению Родины. Он прекрасно понимал, что это было единственное еще средство избежать неминуемой катастрофы. Тогда я в первый раз услышал от Государя раскаяние в своем отречении..."

Большевики даже не захватывали власть. "Захватывать" власть было не у кого. В Октябре 1917 года в России не было никакого властного правительства. Власть валялась на панели. Большевики её просто подняли с уличной мостовой. Так она оказалась в их руках. А уж, оказавшись, снова стала властью – небывало репрессивной для России. Советская власть, в отличие от Временного правительства, со смертными казнями не постеснялась...

В дневнике Царя о большевистском перевороте написано: "Тошно читать описания в газетах того, что произошло две недели тому назад в Петрограде и Москве! Гораздо хуже и позорней событий Смутного времени...".

Рабочий Боборыкин, бывший в то время начальником охраны, приставленной к Царской Семье Временным правительством, вспоминал о том, что в первый момент, когда Царю сообщили о взятии власти большевиками, тот не сдержался, стукнул кулаком по столу и в сердцах сказал: "Мы от Рюриковичей собирали по крохам русскую культуру, чтобы Керенский отдал её на съедение жидам. Дурак я отрекся от Престола ...".

Жиды, конечно, понимали, что сулит им возвращение к русской власти русского Императора. Режим охраны и содержания Царственных Узников все более ужесточается. В ночь с 16 на 17 июля 1918 года в подвале дома купца Ипатьева, в Екатеринбурге, Царь с семьей и близкими слугами зверски убиты: в них сначала стреляли, потом докалывали штыками. Руководили преступлением Исаак Голощёкин и Янкель Юровский, по прямому указанию "сверху" от московского Янкеля Свердлова.

Николай II глубоко чтил и принимал активное участие в канонизации преподобного Серафима Саровского. 19 июля 1903 года, в день открытия его честных мощей, Царь нёс гроб преподобного на своих царских плечах. В этот день он и Царица, причащались Святых Христовых Тайн, сугубо молясь ко Господу и новопреставленному угоднику Божию о даровании им сына, Наследника престола. На следующий день они посетили духовное детище старца Серафима – Дивеевский женский монастырь. Это посещение очевидец события протоиерей Стефан Ляшевский описывает следующим образом:

"Во время прославления в Дивеево жила знаменитая на всю Россию Христа ради юродивая блаженная Паша Саровская. Государь был осведомлен не только о Дивееве, но и о Паше Саровской. Государь со всеми Великими Князьями и тремя митрополитами последовал из Сарова в Дивеево...Блаженная Параскева, ожидая Государя, не велела готовиться особо, но попросила сделать из глины 9 солдатиков и сварить чугунок картошки в мундирах. Матушка игуменья, конечно, знала об этом предполагавшемся визите и приказала вынести из келии все стулья и постелить большой ковер. В экипаже они все подъехали к келии блаженной Паши. Их Величества, все князья и митрополиты едва смогли войти в эту келью. Параскева Ивановна, когда Государь вошел, взяла палочку и посшибала головки у всех солдатиков, предсказывая их мученическую кончину, а к трапезе предложила картошку в мундирах, что значило суровость их последних дней. Потом сказала: "Пусть только Царь с Царицей останутся". Государь извиняющее посмотрел на всех и попросил оставить его и Государыню одних, – видимо, предстоял какой-то серьезный разговор. Все вышли и сели в свои экипажи, ожидая выхода Их Величеств. Матушка игуменья выходила из кельи последняя, но послушница оставалась. И вдруг матушка игуменья слышит, как Параскева Ивановна, обращаясь к Царствующим Особам, сказала: "Садитесь". Государь оглянулся, и увидев, что негде сесть, – смутился, а блаженная своё: "Садитесь на пол". Вспомним, что Государь был арестован на станции Дно! Великое смирение – Государь и Государыня опустились на ковер. Иначе бы они не устояли от ужаса, который им говорила Параскева Ивановна. Она им сказала все, что потом исполнилось: гибель России, Династии, разгром Церкви и море крови. Беседа продолжалась очень долго, Их Величества ужасались, Государыня была близка к обмороку, наконец, она сказала: "Я вам не верю, этого не может быть!" Это ведь было за год до рождения Наследника, и они очень хотели иметь Наследника, и Параскева Ивановна достала с кровати кусок красной материи и говорит: "Это твоему сынишке на штанишки, и когда он родится, тогда поверишь тому, о чем я говорила вам". С этого момента Государь начал считать себя обреченным на крестные муки, и позже говорил не раз: "Нет такой жертвы, которую я бы не принес, чтобы спасти Россию".

Приблизительно через год после встречи и разговора с Пашей Саровской Царственная Чета получает дар, столь долго ожидаемый ими и всею Россией – 30 июля 1904 года рождается "Серафимова милость", Наследник русского Престола Цесаревич Алексей Николаевич.

В ночь с 16 на 17 июля 1918 года, когда Царственные Узники мученически завершали земной путь в Екатеринбурге в Дивеево было также неспокойно. Блаженная Мария, преемница знаменитой Параскевы Дивеевской, всю ночь страшно бушевала и кричала: "Царевен штыками! Проклятые жиды...". Присутствующие в недоумении взирали на её неистовство. Лишь позже стало понятно, в чем дело.

Екатеринбургское убийство не было, конечно, обыкновенным преступлением. Его не зря называют "убийством ХХ века" и считают "исторической катастрофой". Это было не просто убийство невинных людей. Среди этих людей был один человек, являвшийся не простым человеком, а Священной Особой – Помазанником Божиим. Убийцы Николая Александровича Романова убивали не просто хорошего человека, прекрасного семьянина и доброго христианина, и, уж конечно не бывшего царя. Бывшим Царь стать не способен, даже если сам этого очень сильно захочет. Царь становится Царем после Таинства Помазания на Царство, а это Таинство, как и прочие Церковные Таинства – необратимо. Как невозможно уже крещеного человека "раскрестить", столь же невозможно Царя "расцарить". Все это прекрасно понимали и убийцы, оставившие на стене расстрельной комнаты кабалистическое начертание: "Здесь, по приказанию сатанинских сил, Царь был принесён в жертву для разрушения Государства. О сем извещаются народы". Таким образом, убивая Царя, сатанисты бросали открытый вызов Небу. Посягая на жизнь Помазанника Божия, они шли на прямое попрание слова Божьего: "Не прикасайтеся Помазанным Моим...".

А русский народ на все это спокойно и равнодушно смотрел. Через неделю после убийства, 23 июля 1918 года, информация об этом, обильно разбавленная демагогией о царстве справедливости, свободы и правосудия, под авторством некоего Г.Сафарова, в статье, озаглавленной "Казнь Николая Кровавого" даётся в газете "Уральский рабочий" (№144). Урал информацию принял, проглотил и не отреагировал никак. Тогда, осмелев, советская власть оповещает об этом всю страну: мальчишки-газетчики кричат о казни "Николая Кровавого" во всех русских городах, на каждом углу. И страна тоже никак не реагирует. Все спокойно! Сбылось пророчество Тютчева:

О, эти толки роковые, Преступный лепет и шальной Всех выродков земли родной, Да не услышит их Россия! И отповедью – да не грянет Тот страшный клич, что в старину: "Везде измена – Царь в плену!" – И Русь спасать его не встанет.

И Русь спасать его не встала! Русь, к сожалению, большинством своего народонаселения, и ныне взирает на происшедшее равнодушно. Глубокая правда звучит в словах уже другого поэта:

Гремит гроза над всей Россией, Одна гроза над всей страной. Нечеловеческие силы Ведут на казнь Царя с Семьей... Кругом предательство, обман И льстивой лжи цветные сети, И нищего пустой карман, И неухоженные дети. Ну что молчишь, народ родной, Народ, предавший и убивший, И ставший дикою толпой, И молодежь свою растливший? Молчишь сейчас, молчал тогда, Когда убили и предали, Но не пойму я никогда, Зачем так слепо все молчали... Глеб Горбовский

...И – молчим! Только общенародное прозрение и пробуждение от спячки равнодушия может изменить как-то в лучшую сторону нашу участь. Без этого нам ничего светлого впереди не светит! Не ругать жидов, а увидеть свой грех и раскаяться в нём – вот, что надо. Жиды страдают за свои грехи самостоятельно и без нас – мы страдаем за собственные свои грехи.

Служа Царю беспечно и небрежно, Ему не жертвуя ничем и ничего, Любили ль вы его восторженно и нежно, Болели ль вы душою всечасно за него? И в памятные дни пред смутой всенародной, Когда он всех нас звал к святыням алтаря, Откликнулись ли вы на голос благородный Многострадального, пресветлого Царя?.. Что делали вы все, когда, один с врагами, Приехав в буйный Псков, по рельсам он бродил, И белый вешний снег алмазными звездами Его чело печальное крестил? Где были вы? – вы, рыцари присяги! О, почему в тот миг, отвагою горя, Не обнажили вы свои мечи и шпаги, Чтоб ими защитить несчастного Царя! И на глазах у вас вошли к нему злодеи, И бармы и венец покорно он отдал, И в Царское Село стекались фарисеи, И пьяный гарнизон Монарха оскорблял... Святой Семьи страдания и муки Не возмутили в вас ваш закоснелый дух: Подсев к костру, вы молча грели руки И ждали, притаясь, как запоет петух... И он погиб, убитый палачами, Он, шедший в мир для мира и добра. А вы! вы плакали ль бессонными ночами Слезами горькими Апостола Петра? Сергей Бехтеев

Мы ждем для России светлых и радостных дней – но они не придут, пока Россия не омоется вот этими горькими, покаянными слезами. Сначала поплачем. Путь к нашей будущей радости лежит только через такой наш плач. Другого пути к светлому и радостному будущему у России нет.

Многие знают, что в начале ХХ века, еще при Царе, в России шла подготовка Поместного Собора Русской Православной Церкви на котором планировалось вернуться от Синодального устройства Церкви, введенного при Петре I, к Патриаршеству (что и случилось в 1918 году). Людям, интересующимся русской историей, известен, конечно, и тот факт, что династия Романовых в России начиналась по сути, даже не с Михаила Фёдоровича, а с Патриарха Филарета (в миру Федора Никитича Романова) – отца Михаила. Михаил Фёдорович был венчан на Царство 16-летним юношей и поэтому фактически главой государства стал его отец – Патриарх, которому был официально присвоен титул "Великого Государя", как Царю.

От имени обоих Государей принимались посольства, обоим Государям послы приносили свои подарки и т.д. Этот непродолжительный период в русской истории назван "двоевластием". Большой помощью "двоевластию" была постоянная работа Земского Собора, начавшаяся выбором новой династии в 1613 году, но этим не закончившаяся. Избравших его выборных земских людей, новоизбранный Царь не распускал по домам до 1615 года, когда на их место прибыли вновь избранные. Постоянная работа Земского Собора в Москве продолжалась десять лет с 1613 по 1622 год. Да и потом Соборы собирались весьма часто, длились весьма долго и решение наиболее важных государственных дел Михаил Федорович неизменно предлагал их рассмотрению.

Это факты общезнакомые для тех, кто хотел с ними познакомиться (сообщаемые во всех общедоступных исторических источниках). Гораздо менее известен и, возможно, для многих явится "новостью" тот факт, что и первым Патриархом, после Синодального периода в России, вполне мог стать также представитель Романовской династии – Государь Император Николай II. Сведения о том, как это могло произойти сообщает известный церковный писатель С.А. Нилус в своей книге "На берегу Божьей реки".

"Было это в дни тяжелого испытания сердца России огнем Японской войны. В это несчастное время Господь верных сынов ее утешил дарованием Царскому Престолу, молитвами прп. Серафима, Наследника, а Царственной Чете – сына-Цесаревича – Великого Князя Алексея Николаевича. Государю тогда пошел только что 35-й год, Государыне-супруге – 32-й. Оба были в полном расцвете сил, красоты и молодости. Бедствия войны, начавшиеся нестроения в государственном строительстве тяжелым бременем скорбных забот налегло на царское сердце. Тяжелое было время, а Цусима была еще впереди.

В те дни и на верхах государственного управления, и в печати, и в обществе заговорили о необходимости возглавления вдовствующей Церкви общим для всей России Главою – Патриархом. Кто следил в то время за внутренней жизнью России, тому, вероятно, еще памятна та агитация, которую вели тогда в пользу восстановления Патриаршества во всех слоях интеллигентного общества.

Был у меня среди духовного мира молодой друг... В указанное выше время он в сане иеродиакона доучивался в одной из академий... Вот какое сказание слыхал я из уст его: – во дни высокой духовной настроенности Государя Николая Александровича, – так сказывал он мне, – когда под свежим еще впечатлением великих саровских торжеств и радостного исполнения связанного с ними обетования о рождении ему Наследника, он объезжал места внутренних стоянок наших войск, благословляя их части на ратный подвиг, в эти дни кончалась зимняя сессия Св. Синода, в числе членов которой состоял и наш Владыка. Кончилась сессия, Владыка вернулся в свой град чернее тучи.

Сидим мы у него как-то вскоре после его возвращения из Петербурга, беседуем, а он вдруг сам заговорил о том, что нас более всего интересовало. Вот что поведал он тогда:

– Кончилась наша зимняя сессия, мы – синодалы – во главе с первенствующим петербургским митрополитом Антонием (Вадковским), как по обычаю полагается при окончании сессии, отправились прощаться с Государем и преподать ему на дальнейшие труды благословение. По общему совету решили намекнуть ему в беседе о том, что не худо было бы в церковном управлении поставить на очереди вопрос о восстановлении Патриаршества в России. Каково же было удивление наше, когда, встретив нас чрезвычайно радушно и ласково, Государь с места сам поставил нам этот вопрос в такой форме:

– Мне, – сказал он, – стало известно, что теперь и между вами в Синоде, и в обществе много толкуют о восстановлении Патриаршества в России. Вопрос этот нашел отклик и в моем сердце и крайне заинтересовал меня. Я много о нем думал, ознакомился с текущей литературой этого вопроса, с историей Патриаршества на Руси и его значения во дни великой смуты междуцарствия и пришел к заключению, что время назрело и что для России, переживающей новые смутные дни, Патриарх и для Церкви и для государства необходим. Думается мне, что и вы в Синоде не менее моего были заинтересованы этим вопросом. Если так, то каково ваше об этом мнение?

Мы, конечно, поспешили ответить Государю, что наше мнение вполне совпадает со всем тем, что он только что перед нами высказал.

– А если так, – продолжал Государь – то вы, вероятно, уже между собой и кандидата в Патриархи наметили? Мы замялись и на вопрос Государя ответили молчанием.

Подождав ответа и видя наше замешательство, он сказал:

– А что если я – как вижу, вы кандидата еще не успели наметить или затрудняетесь в выборе, – что если я сам его вам предложу – что вы на это скажете?

– Кто же он? – спросили мы Государя

– Кандидат этот, – ответил он, – я. По соглашению с Императрицей я оставляю Престол моему сыну и учреждаю при нем регентство из Государыни Императрицы и брата моего Михаила, а сам принимаю монашество и священный сан, с ним вместе предлагая себя вам в Патриархи. Угоден ли я вам, и что вы на это скажете?

Это было так неожиданно, так далеко от всех наших предположений, что мы не нашлись что ответить и ... промолчали. Тогда, подождав несколько мгновений нашего ответа, Государь окинул нас пристальным и негодующим взглядом; встал молча, поклонился нам и вышел, а мы остались, как пришибленные, готовые, кажется, волосы на себе рвать за то, что не нашли в себе и не сумели дать достойного ответа. Нам нужно было бы ему в ноги поклониться, преклоняясь перед величием принимаемого им для спасения России подвига, а мы ... промолчали.

– И когда Владыка нам это рассказывал, – так говорил мне молодой друг мой, – то было видно, что он действительно готов был рвать на себе волосы, но было поздно и непоправимо: великий момент был не понят и навеки упущен".

Да. В 1918 году русский Царь вполне мог бы, вместо того, чтоб томиться под революционной стражей, стать первым постсинодальным русским Патриархом и тогда судьба русского народа, конечно же, сложилась бы не так, как она сложилась. Но увы... Момент был упущен!

Вот это нам тоже неплохо бы запомнить и навсегда учесть: ключевые моменты своего исторического бытия необходимо, во-первых: вовремя распознавать и, во-вторых научиться в эти моменты выбору верного решения. Ошибки здесь дорого обходятся. Ближайшим "ключевым моментом" и ответственейшим "выбором" в русской истории будет постсоветский выбор. Россия обязательно встанет перед вопросами: куда идти? что делать? чем жить после СССР? Читателя далее ещё ждет разговор о том, как здесь не ошибиться. Пожалуй, даже главной задачей всей этой книги является именно розыск верного решения в постсоветском выборе. Ну, а в ожидании этого "ключевого момента", вернемся вновь к предреволюционной России с целью выяснить: а что помешало сделать верный выбор тогда?

Граф Уваров как-то обронил в разговоре с историком Погодиным: "Наши революционеры произойдут не из низшего сословия, они будут в красных и голубых лентах" – так они и произошли.

Особенностью русской государственности в России начала ХХ века и, вместе с тем, крупнейшей ошибкой этой государственности, было то, что правил Россией не Государь Император Всероссийский Николай II и даже не Царские министры. Был и Царь, были и министры – но реально судьбами страны распоряжалась интеллигенция, являвшаяся в ту пору одновременно и бюрократией и революцией. Правящим слоем в предреволюционной России была именно эта двуликая русская интеллигенция. Правящим слоем был один граф Толстой – помещик и писатель; правящим слоем был и другой граф Толстой – помещик и министр. Один князь Кропоткин был лидером анархизма, другой князь Кропоткин – губернатором; один Маклаков был лидером парламентской оппозиции, другой Маклаков – министром внутренних дел. Этот "двуликий Янус" решал будущность русского народа. Решил крайне неудачно. Подобных "Янусов" будущей России нужно бояться, как огня. Русскому народу нужно научиться самому решать свою судьбу, а не доверять ключевые решения людям в "красных и голубых лентах". Им только доверь. Они решат... Но потом уедут писать мемуары в эмиграцию, а расхлебывать будем мы.

Как только русская монархия через 100 лет после Петра I кое-как восстановилась и первый законный русский Царь – Павел I – попытался поставить задачу борьбы с крепостным правом, русский правящий слой раскололся на две части: революцию и бюрократию. На дворянина с бомбой и дворянина с розгой. Чем дальше шёл процесс освобождения страны, тем ожесточённей действовали эти два лагеря: дворянство, вооружённое розгой, тянуло страну назад к дворянскому крепостному праву; дворянство, вооружённое бомбой, толкало её вперёд – к советскому крепостному праву. Дворянство розги опиралось на немецких управляющих, дворянство бомбы – на немецких Гегелей. Всё собственное, национальное было забыто. Интеллигенция, которая перед революцией почти полностью совпадала с дворянством и которая целиком приняла обе части его наследства – бобчинскими и добчинскими бегала вприпрыжку за каждой иностранной хлестаковщиной, пока не прибежала в братские объятия ВЧК-ОГПУ-НКВД.

Официальных вариантов русского прошлого у нас пока лишь два: бело-дворянский и красно-дворянский. Первый: "Ах, как всё у нас было хорошо!" Второй: "Да чего же всё было плохо!" Задача реалистического понимания русской истории заключается не в идеализации и не в очернении: нам нужно видеть факты такими, какими они были в действительности. Очень много было хорошего, и довольно много было плохого.

Технический аппарат петербургской Монархии был поставлен вопиюще неудовлетворительно. Он не справлялся даже с такой задачей, как личная охрана Царей. Он оставил зияющую пустоту между Троном и нацией. Вместо делового штаба, каким было окружение московских Царей, петербургская монархия была окружена "двором", составленным из бездельников. В страшные дни Пскова Николай II, Император Всероссийский, оказался в абсолютном одиночестве, преданный Двором, генералами, Думой, правительством – очутившийся в псковской ловушке и не имевший никакой физической возможности обратится к народу и армии.

Из десяти последних носителей Верховной Власти в России – пять погибли насильственной смертью: 50 % – процент потерь более высокий, чем в пехоте первой мировой войны. За русскими Царями шла охота, "охота за коронованным зверем" – называл это М. Покровский. При этом из пяти убитых Царей, лишь один Александр II был убит "слева", остальные цареубийства были организованы знатью.

Российская монархия петербургского периода, в лице лучших Царей, старалась стать народной – это ей не удалось. Дворянское средостение между Царём и народом устраняло или пыталось устранить лучших Монархов и их лучших помощников (М.М. Сперанский, П.А. Столыпин). По поводу убийства П.А. Столыпина Л. Тихомиров писал:

"На разбитых щепках некогда великого корабля, с изломанными машинами, пробоинами по всем бортам, с течами по всему дну, при деморализации экипажа... П.А. Столыпин... умел везти пассажиров во всяком случае с относительным благополучием".

Со смертью П.А. Столыпина и это благополучие окончилось. Некогда великий корабль остался с капитаном (Царь) и пассажирами (народ). Но без экипажа.

Русской монархии предъявляется ряд тяжёлых и, к сожалению, справедливых обвинений. Действительно, в России перед 1917 годом разрыв между "бедностью и богатством" был огромен. Таким же зияющим был разрыв между утончённой культурой "верхов" и остатками полного бескультурья на "низах". Действительно, Россия в это время была построена на сословных началах и весь правительственный аппарат страны находился в руках одного сословия – дворянского. Ни купец, ни крестьянин, ни мещанин, ни прочие не могли быть ни губернаторами, ни даже земскими начальниками. Организация административного аппарата страны, устройство армии, положение Церкви – всё это в России перед 1917 годом находилось в чрезвычайно плохом состоянии.

И, – параллельно с этим, – Россия в научном, культурном и промышленном отношении шла вперёд семимильными шагами – так не шёл никогда в истории ни один народ! Россия в начале ХХ века стояла на первом месте в мире по темпам роста промышленности, по литературе, музыке, театру, балету, выходила на первое место по химии, физиологии, медицине, физике. Стремительно росло народное образование.

Вот, лишь некоторые данные статистики тех лет. За 20 лет правления Николая II с 1894 по 1914 население Российской Империи возросло на 50 миллионов человек (естественный прирост – более трёх миллионов человек в год). Урожай хлеба с двух миллиардов пудов в начале царствования вырос к 1914 году более чем в два раза, до четырёх миллиардов. Это было на треть выше, чем в это же время в США, Канаде и Аргентине вместе взятых.

Протяжение железных дорог и телеграфных проводов более чем удвоилось; выплавка чугуна увеличилась вчетверо; добыча угля – более чем вчетверо; выплавка меди – впятеро. Производительность промышленности в целом увеличилась вчетверо.

В 1897 году в России было всего около сотни потребительских обществ и несколько сот мелких ссудо-сберегательных товариществ. К 1 января 1912 года число потребительских обществ приближалось к семи тысячам. Кредитные кооперативы в 1914 году увеличили свой капитал, по сравнению с 1905 годом (за девять лет) в семь раз.

Государственный бюджет с одного миллиарда двухсот миллионов рублей в 1894 году вырос к 1914 году до трёх с половиной миллиардов рублей. В эти же годы золотой запас госбанка с 648 млн. рублей возрос до 1 млрд. 604 млн. рублей – это 25664 тонны золота. Русский рубль тех времён был подлинно золотым, ибо бумажные русские деньги более чем на 100% обеспечивались золотой наличностью.

В конце 1913 года редактор "Economist Europeen", Эдмон Тэри, произвёл, по поручению двух французских министров, обследование русского хозяйства. Отмечая поразительные успехи во всех областях, Тэри подытожил своё обследование таким выводом:

"Если дела европейских наций будут с 1912 по 1950 год идти так же, как они шли с 1900 по 1912 год, Россия к середине текущего века будет господствовать над Европой как в политическом, так и в экономическом и финансовом отношении".

Уинстон Черчилль о нашей катастрофе 1917 года писал: "Ни к одной стране судьба не была так жестока, как к России. Её корабль пошёл ко дну, когда гавань была в виду".

У М.Ю. Лермонтова есть пророческие строки:

"Настанет год, России чёрный год, Когда Царей корона упадёт..."

Чёрный год настал. Монархия пала жертвой комбинации из внешней опасности (война с Германией) и социальных противоречий внутри страны. Главное из этих социальных противоречий заключалось в том, что страна переросла свой правящий слой, что этот слой социально выродился, что Монархия оказалась без аппарата власти в паутине предательства.

И Февраль, и Октябрь, и поражения всех Белых армий находят объяснение именно здесь. Но отсюда же, из этих трагедий, мы обязаны извлечь урок и возродить Российскую Монархию – без народной нищеты, без цареубийств, без средостения между Царем и народом. Тогда никакая внешняя опасность нам не страшна.

В этой книге я не преследую никаких "пропагандных целей". Эта книга – попытка поставить диагноз нашим историческим болезням и, на основании этого диагноза, наметить общие контуры здорового государственного режима: как строить нашу национальную гигиену для того, чтобы больше не попадать на хирургический стол революции? Именно поэтому я стараюсь избегать канонизации нашего монархического прошлого. "Несть бо человек, аще жив был и не согрешил", – это относится также и к русской Монархии. Если бы она была организована лучше, мы не имели бы ни Февраля, ни Октября.

И то, и другое – расплата за наши собственные ошибки и грехи. Стало быть, нужно эти ошибки и грехи отыскать, по возможности исправить и более не повторять. Особое внимание нужно обратить на тот факт, что в России начала XX века на взлете было все, кроме совести. Стремительно развивались промышленность, сельское хозяйство, банки, кооперативы, литература, живопись, музыка, медицина, наука... И столь же стремительно падал религиозно-нравственный уровень народной жизни. Ушло из жизни главное – рухнуло все остальное...

Русскую Монархию обвиняют в нищете русского народа. Это обвинение тоже справедливо: под главенством Царей русский народ не разбогател. По цифрам 1912 года народный доход на душу населения составлял: в США 720 рублей (в золотом довоенном исчислении), в Англии 500, в Германии 300, в Италии 230 и в России 110. Итак, средний русский еще до первой Мировой войны, был почти в семь раз беднее среднего американца и больше чем в два раза беднее среднего итальянца. Таким образом, староэмигрантские песенки о России, как о стране, в которой реки из шампанского текли в берегах из паюсной икры, являются фальшивкой – да, были и шампанское и икра, но – меньше чем для одного процента населения страны. Основная масса этого населения жила бедно. Характерно, что бедней всех был центр страны. Это действительно характерный факт для нашей истории, мы к нему еще будем возвращаться. Запомним этот факт: в Римской и Великобританской Империях Рим и Лондон богатели за счет ограбления своих колоний. Центр русской государственности оказался материально беднее своих "колоний". Зато оказался богаче духовно и крепче физически.

Любая окраина России была богаче Великороссии. На "великорусском империализме" великороссы "нажились" меньше всех. Самый главный "эксплуататор и угнетатель трудового народа" Царь Николай Второй, превративший, якобы, Россию в "тюрьму народов", по свидетельствам очевидцев, носил одежду, заштопанную собственноручно Царицей, а младшие Царские дочери донашивали платья и обувку старших сестер. Спали Царевны и Царевич на жёстких походных кроватях без подушек. Любимой пищей Наследника Престола была щи, каша и черный хлеб, "который, – как он говорил, – едят все мои солдаты". Таковы были принципы воспитания, которых единомысленно придерживались Царь с Царицей: "дети должны учиться самоотречению, учиться отказываться от собственных желаний ради других людей". Это слова Императрицы. Царь говорил: "чем выше человек, тем скорее он должен помогать всем". Их сын, подросши, стал говорить: "Когда я буду Царем, не будет бедных и несчастных. Я хочу, чтобы все были счастливы". Увы, Царем он не стал. Его желание всеобщего счастья стали воплощать в жизнь убившие его большевики. Осчастливили...

За что? – несется крик неистов, – За что нам выпал жребий сей?" За то, что в грязь, к ногам марксистов Упал Царевич Алексей Глеб Горбовский

Итак, Великороссия не была жандармом для своих окраин, она была для них вечно недоедающей и недосыпающей заботливой нянюшкой. Сама жила, в материальном отношении, скуднее всех.

И, тем не менее: именно Великороссия построила Империю. Тем не менее, действительно, Ползунов первый изобрел паровую машину, Яблочков – электрическую лампочку накаливания, Попов – беспроволочный телеграф. Тем не менее, Россия дала в литературе Толстого и Достоевского, в химии Бутлерова и Менделеева, в физиологии Сеченова и Павлова, в театре – Станиславского, Дягилева, Шаляпина, в музыке Чайковского, Глинку, Мусоргского, Римского-Корсакова, Скрябина, в войне – Суворова и Кутузова и, кроме всего этого, в самых тяжелых во всей истории человечества условиях построила самую человечную государственность.

И в то же время самая богатая в истории человечества нация – североамериканская, попавшая в самые благоприятные в истории человечества географические и политические условия, – не создала ничего своего. Всё созданное там, даже в области техники – это только использование чужих изобретений. Даже пресловутая американская атомная бомба есть реализация работы русского учёного профессора Капицы.

Обвинявшие русскую Монархию в нищете русского народа историки, публицисты, философы и писатели не догадались поставить вопрос иначе: а какие шансы были у русского народа выжить? И – в какую географию поместила нас судьба?

Наша бедность не имеет решительно никакого отношения к политическому строю страны. Наша бедность обусловлена, прежде всего, тем фактором, для которого евразийцы нашли яркое определение: географическая обездоленность России.

История России есть история того, как дух покоряет материю. История США есть история того, как материя покоряет дух.

Всё в мире познаётся сравнением. Чтобы сравнение было наиболее полным и ясным, сравнивают наиболее крайние

Мировая история не знает более крайних противоположностей, чем истории США и России.

История США повествует о благоговейном изумлении первых переселенцев в Северную Америку. Джон Смис писал: "Никогда ещё и небо и земля не были так согласны в создании места для человеческого жительства". Действительно: мягкий климат, плодородная земля, обилие леса и дичи, незамерзающее море с обилием рыбы, возможность выращивания почти любой сельскохозяйственной культуры умеренного климата, лесные промыслы, дававшие сырьё для судостроения, уютные гавани, обеспечивающие этому судостроению и материальную и транспортную базу, – и никаких нашествий.

Что было в Москве? Тощий суглинок, маленькая Москва-река, суровый климат, ближайшие моря отрезаны со всех сторон, с "дикого поля" всегдашняя угроза смертоносного татарского набега.

Если в Северной Америке "небо и земля" сговорились в "создании места для человеческого жительства", то в России и небо, и земля, и климат, и география, и история, и политика как будто сговорились, чтобы поставить народ в, казалось бы, безвыходное положение: а ну-ка попробуйте!

И вот, в результате диаметрально противоположных геополитических предпосылок выросли два самых сильных государства последнего столетия, и одинаковых и неодинаковых.

И первые переселенцы Северной Америки и её последние "пионеры" воевали только за "расширение территории" и "сферы влияния". Россия воевала за своё существование. Американцам пришлось бороться с дикими и разрозненными племенами индейцев, нам пришлось ломать такие "самые современные" в каждую данную эпоху завоевательные машины, как татарские, польские, наполеоновские или гитлеровское орды. Мы лили и лили – и кровь и деньги. Америка сберегала то и другое.

С начала семнадцатого века и по нашу пору, то есть, примерно, 300 лет, попав в исключительно благоприятные условия, американцы "делали доллары", но, кроме долларов больше ничего не сделали. Им не мешал никто. Мы за это время пережили:

– войну с Польшей за Смоленск, Полоцк и Псков, а не за Варшаву или Краков;

– войну со Швецией, разгромленной у Полтавы, а не у Стокгольма;

– войну с Францией, которая была решена у Бородино, а не у Нанси или Парижа;

– крымскую войну;

– первое германское нашествие 1914-1918 годов;

– второе германское нашествие 1941-1945 годов.

В последнее столетие Московского Царства, Россия, при среднем населении в пять миллионов человек, держала в мирное время под оружием двести тысяч человек. Это около четверти взрослого мужского населения страны. Для современной Америки это означало бы постоянную кадровую армию около шести миллионов человек. Это – в мирное время, а мирные времена были для Москвы, да и для Петербурга, только исключениями. Что было бы, если бы США вынуждены были содержать 6-миллионную армию всё время и 15-миллионную почти всё время? Этих людей нужно вооружать, одевать, кормить...Что осталось бы от американского богатства? Да и от американских свобод?..

Для мирного развития страны демократия Керенского была бы неизмеримо лучше диктатуры Сталина. Но войну с фашистской Германией Керенский проиграл бы так же, как проиграл компанию 1917 года...

Большинству наших современников внушена мысль, что Монархия есть безнадёжно устаревшая, отжившая форма государственного устройства. Новые и передовые формы государственно-политической жизни надо выстраивать по образцу США.

Действительно, США является в современном мире самой продуманной республикой. Только республика, это далеко не ново. Все возможные формы политического устройства жизни людьми давно перепробованы. В частности, то республиканское политическое устройство, которое нам сегодня предлагается, как "новое и передовое", на самом деле есть повторение олигархических республик античных греков, которые организовались в греческих колониях. Но – Спарта, организуя так свои колонии, у себя дома всё-таки имела Царя. Для побеждённых – республика, для себя – Монархия. Античные греки были мудрыми людьми и понимали, что нужно предложить тем, кем надо управлять, а что иметь у себя – чтобы кто-то не стал управлять ими.

Не пора ли и нам прислушаться к мудрости веков? Преимущества Монархии перед республикой видели не только античные греки. Вся история человечества есть преимущественно монархическая история. Республиканские Рим и Афины – только исключение из правила. Все великие государственные образования Азии и Африки строились исключительно на монархическом принципе. Европы – почти исключительно на монархическом. На американском континенте, до прихода туда испанских конкистадоров, простирались Монархии ацтеков и инков.

Современные США – опять исключение из правила, обусловленное невероятно счастливыми геополитическими условиями жизни этой страны. Все внешнеполитические опасности США почти устранены наличием двух океанов и почти все внутриполитические – наличием огромных богатств, накопленных под прикрытием этих океанов. При данных условиях можно позволить себе роскошь парламентских прений. Попробуем представить себе деятельность североамериканской политической машины в России.

Князю в Киеве, Царю в Москве или Императору в Петербурге докладывают: половцы в Лубнах, татары в Уче, поляки – в Смоленске, шведы – под Полтавой, Наполеон – в Москве и т.д. Князь, Царь или Император собирает верхнюю и нижнюю палаты парламента. В обеих палатах начинаются прения – о политике, о войне, о кредитах и прочем в таком роде. Создаются согласительные комиссии. Частная инициатива в лице самых предприимчивых людей страны снабжает половцев, поляков, шведов и прочих русским оружием, зарабатывая на этом пятьсот процентов. Генералы восстают против центральной власти, центральная власть зависит от голосующего "человека с улицы". У человека с улицы голова идет кругом от устных и письменных сенсаций, на него давит "общественное мнение", формируемое половецкой пятой колонной...И пока все это демократически происходит – врываются половцы и сажают всех на кол. Прения прекращены.

Нечто очень близкое к вышеописанному произошло в России в начале двадцатого века. Наш парламент (именуемый Государственной Думой) начал свою жизнь яростной атакой на центральную власть. Кое-как был разогнан. Тормозил вооружение страны. В самый переломный момент войны сам стал центральной властью. Разрешили въезд в Россию половецкой пятой колонне, предложили половцам и печенегам мир без аннексий и контрибуций, развалили армию, сдали страну на половецкие колья, а сами убежали от этих кольев в эмиграцию.

Парламентские способы обсуждения вопросов жизни и смерти – для России были технически невозможны – как во времена Князя Владимира Красно Солнышко, так и во времена Императора Николая Второго. С другой стороны, когда дело шло о вопросах канализации во всем её разнообразии, то киевская, московская, отчасти даже и петербургская Россия действовала чисто парламентарными способами: время есть, можно поговорить ...

Таким образом, решение жизненно важных вопросов входило в компетенцию Самодержавия, второстепенные вопросы решало самоуправление. Наладить мирное и благоденственное житие в родном городе или деревне – можно прекрасно и на месте. Но договариваться о мире во всём мiре – Царь сумеет лучше.

Существует совершенно бесспорный и никакому сомнению не подлежащий исторический факт: русский народ, живший и живущий в неизмеримо более тяжёлых условиях, чем любой другой культурный народ истории человечества, создал наиболее мощную в этой истории государственность. Во времена татарских орд Россия воевала по существу против всей Азии – и разбила её. Во времена Наполеона Россия воевала по существу против всей Европы – и разбила её. Если бы не Февраль 1917 года с его логическим продолжением в Октябре, то Россия имела бы сегодня больше 300 миллионов населения и была бы "гегемоном" всего мира. И все это было создано на базе окско-волжского суглинка, отрезанного от всех мировых путей. Все это было достигнуто потому и только потому, что русский народ выработал наилучший из всех известных в человеческой истории тип монархической власти.

Старая официальная школа учила, что русскую историю творили русские Цари. Я стараюсь показать, как Россия творила Царей – а не Цари Россию.

Цари у нас были разные: удачные и неудачные – но страна росла и ширилась при всех них. Приведу такой пример: при совсем приличном, по тем временам, правительстве Александра I Россия справилась со всей Европой приблизительно в полгода. При совсем бездарном правительстве Петра I на Швецию понадобился 21 год. Совсем без правительства в эпоху Смуты, поляки были ликвидированы примерно в шесть лет. Следовательно – никак не отрицая огромной роли правительства – надо все-таки сказать, что правительство есть величина второстепенная. Решает страна. Были у нас Цари хорошие и плохие, были у нас полководцы великие и бездарные, но при всех них Русь – Киевская, Московская, Петербургская – ширилась и крепла. Стало быть Цари и полководцы тут более или менее ни при чём. Они могут помогать (Александр I), портить (Петр I), вовсе отсутствовать (Смутное время) – однако, за ними действуют силы более мощные: Божий промысел народе и сам народ. Решают не Цари и не полководцы – решает Бог и решает народ.

Но народ решает не просто, как физическая масса. Не как толпа численностью двести миллионов человек – по пяти пудов в среднем – итого около миллиарда пудов живого веса. Народ решает, как сумма индивидуальностей, объединенных общими идеалами и общей психологией.

Двести миллионов народонаселения – это, кстати, тоже не просто так, они не с неба свалились. Они тоже результат психологии русского народа. Не результат географии и климата страны – результат психологии народа. Если в 1480 году Испания имела в четыре раза больше людей, чем Россия, а в 1914-м Россия имела в десять раз больше, чем Испания, то это конечно, не результат благодатного климата Испании или суровой русской зимы. Это результат особенного психического склада русского народа. Выражаясь торжественно: результат деятельности "народного духа".

Несмотря на все ошибки, падения и катастрофы, идущие сквозь нашу трагическую историю, наш народ умел находить выход из, казалось бы, вовсе безвыходных положений, становиться на ноги после тягчайших поражений, правильно ставить свои цели и находить правильные пути их достижения.

Большевистская революция имеет два лица. Первое: социалистический аппарат подавления и террора беспримерный в истории человечества. Второе: прояснение национального разума, вытекающее из всего того, что народ пережил и передумал. "Тяжкий млат, дробя стекло, кует металл". Из всех своих катастроф Россия выходила сильнее, чем была до них. Нет оснований полагать, что после советской катастрофы Россия окажется не булатом, а стеклом.

Революция отбросила нас лет на двести назад. Контрреволюция отбросит еще лет на сто. Лет этак в пятьдесят после контрреволюции мы наверстаем все три столетия, как мы это проделали после Смутного времени.

Мы должны иметь ввиду, что после ликвидации большевизма, в России начнется совершенно новая эпоха в её жизни, что эта эпоха не будет повторением, хотя бы и улучшенным, петербургского периода и что пред Россией встанет целый ряд совершенно новых задач. Людям, которые будут эти задачи решать, следует обязательно учесть: как и когда русский народ решал свои задачи удачно, как и когда – неудачно.

Схема построения русской государственности, которой русская нация придерживалась одиннадцать веков – проста и ясна. Были "влияния", были катастрофы, трагические провалы, но, в общем, страна тянулась к своей схеме – доминанте, линии, инстинкту – как хотите, – и из каждого провала снова выкарабкивалась в ней.

Я не хочу утверждать, что эта схема является наилучшей из мыслимых. Но совершенно очевидно, что, как только Россия отходила от неё – не получалось ничего, кроме провалов и катастроф. Нация как-то повторяет пути индивидуального развития: эллины строили искусство, римляне строили Империю. Из государственности у эллинов не вышло ничего, из искусства у римлян не вышло ничего. Каждому – своё...

Организация Киевской и Московской Руси в их лучшие времена была элементарно проста. Можно сказать: гениально проста. Это была организация единства во имя общего блага. Киевская Русь держалась до той поры, пока существовала центральная и сильная княжеская власть. С распадом этой власти – погиб и Киев.

Россия падала в те эпохи, когда русские организационные принципы переделывались на западноевропейский лад: удельные наследники Ярослава Мудрого привели к разгрому Киевскую Русь, отсутствие центральной власти привело к татарскому игу. Петровская европеизация привела к крепостному праву. Ленинское "догнать и перегнать" – к советскому.

Россия имеет свои пути, выработала свои методы, идет к своим целям. Поэтому никакие политические заимствования извне ни к чему, кроме катастрофы привести не могут. Так, для Менделеева было бы катастрофой, если бы его заставили переменить лабораторию на сцену, а для Шаляпина, если бы его заставили переменить сцену на лабораторию.

Решающим фактором государственного строительства является психология народа-строителя. Географические и климатические условия могут помогать строительству, как они помогали Риму; и могут мешать, как они мешают нам. Но эти условия не могут ничего создать и не могут ничему помешать. Из всех культурных стран мира Россия находится в наихудших географических и климатических условиях, – и это не помешало стройке Империи. Из европейских стран Франция находится в самых лучших условиях, и у неё не вышло ничего.

Если у народа нет государствообразующего инстинкта, научающего совместному добрососедскому сожительству тысячи и миллионы людей, такой народ не создаст государство ни при каких географических, климатических и прочих условиях. Если у народа есть такой инстинкт, то государство будет создано вопреки географии, вопреки климату, если хотите, даже вопреки истории. Так было создано русское государство.

Настоящая реальность таинственной русской души – её доминанта – заключается в присущем русскому народу государствообразующем инстинкте общежития.

Внешняя история России – от сказочных времён Олега до каторжных дней Сталина – есть процесс расширения. При Царях и без Царей, при революциях и без революций, страна территориально ширилась. При этом был найден детски простой рецепт для сожительства полутораста народов и племен, основанный на прирожденном русскому народу чувстве социальной справедливости.

Россия завоевала Кавказ. Не следует представлять себе этого завоевания в качестве идиллии: борьба с воинственными горцами была тяжелой и упорной. Но ничья земля не была отобрана, на бакинской нефти делали деньги "туземцы" Манташевы и Лианозовы, кавказские князья шли в Императорскую гвардию, а товарищ Сталин – Джугашвилли даже возглавил государство.

"Русский империализм" делал иногда ошибки, но правило его заключалось в том, что человек, включенный в общую государственность, получал все права этой государственности. Министры поляки (Чарторыйский), министры армяне (Лорис-Меликов), министры немцы (Бунге) – в Англии невозможны. О министре индусе в Англии и говорить нечего. Про Англию говорим потому, что английская система имперской стройки была наилучшей системой – после русской. В Англии было много свобод, – но они были только для англичан. В России их было меньше, – но они были для всех.

Англия ширилась и воевала за свои интересы. Мы воевали за свою шкуру. Перед Россией со времен Олега до времен Сталина история непрерывно ставила вопрос: быть или не быть? Съедят или не съедят? Даже не в смысле "национального суверенитета", а в смысле конкретно "шкуры": при Кончаках времен Рюриковичей, при Батыях времен Москвы, при Гитлерах времен социализма – дело шло об одном и том же: налетят враги (Кончаки на конях, Гитлеры на самолетах) – и обратят в рабство.

Задолго до образования киевской государственности по просторам теперешней Южной России бродили степные орды, делавшие невозможным никакое государственное строительство. Эти орды смели с лица земли германские, венгерские, болгарские и хозарские попытки государственной и культурной организации русской территории. От всех предыдущих попыток киевская отличалась тем, что те не устояли, а она устояла. Отличие, согласитесь существенное.

Почему все остальные не выдержали, а Русь выдержала? По той же причине, по какой она впоследствии выдержала: татар, турок, поляков, шведов, французов, немцев. Ответ нужно искать во врожденных способностях нации. Новорожденная русская нация проявила огромную способность к уживчивости. Она быстро сходилась с любой силой, готовой работать совместно.

Империя тем крепче, чем удобнее чувствуют себя все населяющие её народы. Изучая и сравнивая имперские стройки различных времен и народов, можно увидеть, что ни одна нация в истории человечества не строила такой государственности, при которой все втянутые в орбиту этого строительства нации, народы и племена чувствовали себя – одинаково удобно или неудобно – но так же удобно или неудобно, как и русский народ. Если было удобно – было удобно всем, если было неудобно – тоже всем. Это есть основная черта русского государственного строительства.

Есть одно обстоятельство, которое во всей истории России играло, играет и будет играть решающую роль.

У Ключевского читаем:

"В дружине киевского князя мы находим рядом с туземцами и обрусевшими потомками варягов, тюрков, берендеев, половцев, хазар, даже евреев, угров, ляхов, литву и чудь".

Читая европейскую историю, мы видим, что там рождение всякой государственности проходит через долгий период резни, в результате которой побеждает "первый среди равных" и устанавливает абсолютизм (единоначалие).

В Киеве какие-то древляне и поляне, тюрки и берендеи, половцы, хозары, евреи, финны и прочие уживаются без всякой или почти без всякой резни. Этот киевский интернационал указывает на свойство русской государственности, которое я бы определил термином: "уживчивость", уменье уживаться с людьми.

Если вы предпочитаете политическую терминологию О. Шпенглера – это свойство вы можете назвать "бесформенностью славянской души". Если вы предпочитаете историческую терминологию Достоевского – можете говорить о "всечеловечности". Если вам нравится философия – можете использовать шубартовский "иоаннический эон". "Эон", конечно, звучит наиболее здорово. Я предпочитаю термин "уживчивость".

Как и всё в этом мире, – ограничена и русская уживчивость. Граница проходит по другому термину, который я сформулировал бы как "не замай": уживчивость, но с оговоркой. При несоблюдении этой оговорки происходят неприятные вещи – вроде русских войск в Казани, Бахчисарае, Варшаве, Париже или Берлине. Русскую государственность создали эти два принципа:

        1. Уживчивость,
        2. Не замай.

Если бы не было первого – мы бы не смогли создать Империю такого масштаба. Если бы не было второго, на месте этой Империи давно возник бы какой-нибудь протекторат: претендентов в протекторы у нас было более чем достаточно.

Я не идеализирую русскую историю. Политическая история есть история крови, грязи и зверства. Кровью, грязью и зверством пропитана и наша история. Однако: и крови, и грязи, и зверства у нас было меньше, чем в других местах.

По сказанию византийского летописца Льва Диакона, Святослав опустошая Византию, посадил на кол двадцать тысяч человек. Может быть, Лев Диакон и преувеличил: по тем временам вряд ли кто-нибудь этих людей считал. Однако сколько бы не было посаженных на колья – это были невинные жертвы, грязь и зверство. О чем спорить?

Учесть только надо, что в те времена это были общепринятые методы ведения войны. Римляне, в своих африканских походах перешибали пленным кости голени и оставляли их умирать от солнца и голода. Германский полководец Тилал, заняв в 30-летнюю войну германский же город Магдебург, его 30-тысячное население вырезал до последнего ребенка. Наполеон, во время своей египетской экспедиции приказал переколоть штыками двадцать тысяч пленных турок: пороху для расстрела у него не было, а пленных девать было некуда. В нашем нынешнем движении "вперед, вперед, рабочий народ" мы просто возвращаемся назад – к прежним методам ведения войны. В СССР с пленными немцами, да и со своими "врагами народа" поступали в двадцатом веке не лучше, чем Святополк с византийцами.

Мы очень дотошно выискивали и тщательно мусолили всякую грязь и кровь в нашей истории. Но, где всего этого было больше: на Руси, в Риме, в Германии, в СССР?.. Грязь и кровь сопутствуют всякой человеческой жизни: "В беззакониях зачат есмь и во гресех роди мя мати моя". Вопрос, стало быть, лишь в том, где их больше и где меньше?.. óЕ. Покровский пишет: "Первые русские "государи" были предводителями шаек работорговцев. Само собой разумеется, что ничем они не управляли". Что касается "работорговли", то, в царствование Екатерины II, лендграф Гессен Кассельский Фридрих II продал англичанам для их войны против североамериканцев 19 400 рекрутов, т.е. пять процентов населения своего княжества. И выручил за эту коммерческую сделку 22 миллиона талеров. В то же время и в той же просвещённой Германии герцог Брауншвейгский продал тем же англичанам четыре дивизии. Все это происходило лет через восемьсот после "первых русских государей".

Киевские князья занимались и работорговлей – тоже, бесспорно, грязь. Но они занимались и более светлыми делами: строили города и церкви, приглашали монахов и зодчих, сооружали валы, засеки и остроги для обороны Руси. Ввозили на Русь железо для топоров и грамоту для культуры. Через сто лет после "основания Руси" знание грамоты – обязательно для всего духовенства. Через двести лет после той же даты (примите во внимание темпы той эпохи) Дитмар Мерзенбургский насчитывает в Киеве 8 рынков и 400 церквей, а Адам Бременский считает Киев соперником Константинополя. Князья, выходит, все-таки "управляли". Управляли совсем не плохо!

Польша XIV – XVI веков имела гораздо больше шансов на построение Империи, чем Москва. Она не подвергалась таким страшным налетам с востока, каким подвергалась Русь; её культурные, экономические, географические и прочие предпосылки были значительно лучше наших. За Польшей одно время стоял весь европейский католический мир, рассматривавший её, как свой форпост. Со времен Болеслава Смелого (XIII век) до второй Мировой войны Польша упорно разбивала себе лоб о Россию. Именно там ей чудилась её "миссия на востоке". И до сих пор чудится.

Швеция Карла XII тоже мечтала о миссии на востоке. Сейчас шведы говорят: мы отмечали нашу мечту о великой державности, мы хотим хорошо устроиться у себя дома. У себя дома Швеция устроена лучше, чем любая страна Европы. Швеция попробовала и бросила. Польша свой "польшевизм" пробует тысячу лет и никак бросить не может.

Польский народ чрезвычайно талантлив и боеспособен. Причина его неудач на востоке только в том, что на восток его ведет галлюцинация. Мираж – плохой ориентир в пути. Русскую интеллигенцию привели к революции тоже её "воздушные замки".

За одиннадцать веков литературного существования Россия сменила влияния: 1) варяжское, 2) византийское, 3) хозарское, 4) татарское, 5) польское, 6) голландское, 7) шведское, 8) французское, 9) немецкое, 10) английское. "Властители дум" пытались изваять из русского человека: нордического морехода, византийского царедворца, польского шляхтича, голландского шкипера, французского скептика, немецкого философа и английского парламентария. Русского тысячелетнего Ивана пытались переделать хоть на какой-нибудь человеческий лад – то византийский, то марксистский. Обозревая сейчас эти одиннадцативековые труды византийских книжников 9-го века и марксистских книжников 20-го века можно видеть, что ничего, кроме временных кабаков, из этого не вышло.

После великой катастрофы мы стоим перед великим возвращением в свой дом, к своему идеалу. Сейчас он загажен, заклеен лозунгами и заглушен враньем. Но он существует. Надо очистить его от лозунгов и плакатов, от иностранных переводов и доморощенного вранья, нужно показать его во всей его высокой красоте и светлой простоте. Нам, благодарение Богу, не нужно стыдиться своего прошлого и что-то в нем "приукрашивать", достаточно опереться на историческую действительность, какой она была. Не нужно нам больше мифотворчества. Мифами, воздушными замками, миражами и галлюцинациями мы уже сыты. Нужно вернуться к реальным историческим фактам. Это надежнее. И отсюда, из нашего прошлого, планировать наше будущее. Это очень важно. Наше будущее мы должны строить исходя из нашего исторического прошлого, а не из чьих-то "суперпередовых" партийных программ, утопий и демагогий. Но для такого планирования и строительства, нужно наше историческое прошлое, прежде всего, знать. Мы не знали.

Изучая русскую историю, можно без труда увидеть тот хоть и неправдоподобный, но все-таки неоспоримый факт, что наша национальная и государственная жизнь, от Олега почти до Сталина, идет, то спотыкаясь и падая, то вставая и отряхиваясь, по одним тем же основным линиям, которые можно суммировать в нескольких пунктах:

1. Нация (или, лучше, "земля") как сообщество племен, народов и даже рас, объединенных общностью судеб и неразделенных племенным соперничеством.

2. Государственность, как политическое оформление интересов всей "земли", а не победоносных племен, рас, классов и прочего.

3. Легитимная монархия, как централизованная выразительница волевых и нравственных установок "всей земли".

4. Неотъемлемое право этой "земли" на самоуправление и связанные с этим свободы.

5. Максимальная в истории человечества расовая, классовая, религиозная и просто соседская терпимость.

6. Максимальный в истории человечества боевой потенциал этой "всей земли", основанный на умении подчинить личные и групповые интересы интересам государственного бытия.

7. Самое длительное в истории мира упорство той традиции, которая, неизвестным нам путем, родилась уже при самом начале нашего государственного бытия.

Вторжение в нашу историческую жизнь чуждых нам идеологий: феодальной – в Киеве, шляхетской – в Москве и марксистской – в Петербурге, привели нас: к татарскому игу, к крепостному игу, к социалистическому игу. Возможны какие-то очередные влияния, вторжения, философии, галлюцинации и концлагеря. Скорее всего, они кончатся тем же, чем и прежние: временными "кабаками", очередными "игами" и возвращением к своей идеологии, к своим идеалам.

Как идеолог, я, конечно, сторонник русского империализма. Я постулирую и обосновываю идею построения великого и многонационального "содружества народов". В "имперских замашках" я не одинок. Дело в том, что я принадлежу к великому народу. А всякий великий народ хочет построить Империю. Если он этого, на каких-то отрезках исторического пути, не делает – так не потому что не хочет, а потому что не может.

Желание есть всегда и у всех, но вот реализацию этого желания, когда представляется для этого историческая возможность, разные народы осуществляют по-разному. Каждый великий народ хочет и старается построить Империю на свой образец: немцы на основах расовой дисциплины, англичане – на базе коммерческого расчета, американцы – на своих деловых методах, римляне строили на основах права, мы – на основах Православия. Русский проект имперской стройки я считаю наилучшим.

Я, конечно, русский империалист. Русская интеллигенция настроена против русского империализма, – но не против всех остальных.

В гимназиях и университетах мы изучали историю Римской Империи. На образцах Сцевол, Сципионов, Цицеронов и Цезарей воспитывались целые поколения. Мы привыкли думать, что Римская Империя была великим благом – это была правильная мысль. Потом стала строиться Британская Империя и мы, при всяких там подозрениях по адресу "коварного Альбиона", относились весьма почтительно к государственной мудрости британцев. Мы, к сожалению, "своею собственной рукой" помогли построить Германскую Империю и во всех русских учебных заведениях изучали: Гегелей, Клаузевицей, Круппов – германскую философию, германскую стратегию, германскую организацию. В начале XIX века многие русские образованные люди искренне сочувствовали Наполеоновской Империи.

Наполеоновская Империя – рухнула. Германская тоже. Британская гибнет на наших глазах. Российская, – даже и при Сталине, – не проявляет признаков распада...

Русская интеллигенция, верная своим антирусским настроениям, весьма сочувственно относилась ко всяким Империям – кроме нашей собственной. Я отношусь также сочувственно ко всяким Империям, но, в особенности, к нашей собственной.

Мы переживаем сейчас трагический момент мировой истории, когда Российская Империя морально отсутствует: при её наличии сегодняшний мировой кабак был бы совершенно невозможен.

Россия первая предложила миру и Лигу Наций, и разоружение, и Гаагский Трибунал, но совершенно невозможно себе представить, чтобы, при наличии Империи Российской и Императоров Всероссийских, Лига Наций и ООН превратились бы в то, во что превратила их борьба правительств и партий, парламентов и профсоюзов, синдикатов, общественных деятелей, ораторов, танцоров и жулья.

Наполеон III пустил крылатый предвыборный лозунг: "Империя – это мир", – и вёл войны с Австрией, Россией и Германией. Словом, поступил в предвыборным лозунгом так, как вообще с ним принято поступать после выборов. Но сам лозунг правдив: "Империя" – это, действительно, "мир" – настоящая Империя. Ибо Империя есть сообщество народов, мирно уживающихся вместе. Это есть отсутствие пограничных столбов с колючей проволокой, таможен, феодальных войн и феодальной психологии.

Империя есть объединение: в разных формах в разные эпохи, но все-таки объединение. Янки сделали правильно, заменив столбы пыток современной американской конституцией. Англичане делали правильно, внося хоть какой-то человеческий порядок в неистовую смесь индийских княжеств, каст, религий и прочего. Рим делал правильно, объединяя калейдоскопическую смесь средиземноморских племен под общим государственным куполом. Россия поступала правильно, объединяя в одну Империю свои 150 народов и племен. Российская Самодержавная Империя, среди других Империй, – поступала особенно правильно: заменив и на Кавказе, и в Средней Азии, и в десятках других мест бессмысленную, незатухающую войну всех против всех таким государственным порядком, какого и сейчас нигде в мире больше нет.

Если в дружинах первых киевских князей были "и тюрки и берендеи", то у престола Всероссийских Самодержцев были и поляки, и немцы, и армяне, и татары. Ни один народ в России не третировался так, как негры в США, ни одна окраина России не подвергалась такому обращению, как Ирландия в Великобритании.

Если исключить два больных для нас вопроса: польский и еврейский, то никаких иных "национальных вопросов" у нас не было. Никакой грузин, армянин, татарин, калмык, швед, финн, негр, француз, немец, или кто хотите, приезжая в Россию, не чувствовал себя "угнетенным народом". Краса и гордость русской поэзии А.С. Пушкин имел, как известно, в числе своих предков негра. Африканская кровь никоим образом не помешала ему стать "красой и гордостью".

И Рим, и Великобритания создали из организаторов своих Империй привилегированный слой. В Риме это было установлено и закреплено законодательно: гражданин Рима был привилегированным человеком. В Великой Британии это было устроено путем "неписанной конституции", но британец был привилегированным лицом в своей Империи. Индус или ирландец если они попадали в Англию, рассматривались как люди второго сорта.

В Российской Империи создался, правда, тоже привилегированный слой – дворянство, но дворянство разноплеменное: татарские дворяне могли владеть русскими крепостными крестьянами, русские – татарами. Дворянином мог стать всякий. При Николае I и Александре II дворянство давалось и евреям (бароны Гинзбурги и прочие).

Принадлежность к государствообразующей нации в России никому и никогда не давала ни юридических, ни бытовых, никаких привилегий.

Мечта об объединении человечества в "едино стадо" – есть древнейшая мечта всей человеческой культуры. Её нужно констатировать как факт. Десятки государственных образований, десятки религий, сотни философий и прочего пытались объединить если не весь мир, то, по крайней мере, его культурную часть. Одно время это почти удалось Риму.

Мечта эта медленно, с остановками и отступлениями, но всё-таки неуклонно движется вперед к своему осуществлению. Человеческая история идёт всё-таки, несмотря ни на что, от дреговичей и команчей к Москве и Вашингтону, а не наоборот. Поэтому всякий сепаратизм есть утопия, предполагающая, что весь ход человеческой истории – от пещерной одиночной семьи, через племя, народ, нацию – к государству и Империи – можно обратить вспять. Мы живем на каком-то неизвестном нам отрезке пути от пещерной семьи к всечеловеческому объединению.

Это объединение есть факт, неизбежно ожидающий нас в будущем, вне зависимости от того нравится это кому-то или не нравится. Воздушные дирижабли, бороздящие небо и элегантные парусники, бороздящие море когда-то тоже нравились больше, чем неуклюжие аэропланы, гремящие моторами и первые пароходы, дымящие трубами. Но история выбрала всё-таки моторное самолёто- и судостроение. А человеческое творчество снабдило современные авиа- и морские лайнеры и элегантностью и комфортом. Окончательный выбор люди всегда оставляют за тем, что для них удобнее.

Поэтому вопрос стоит не о том, объединится ли человечество в "едино стадо"? Объединится. Вопрос лишь о том, когда это произойдет и кто станет Верховным Правителем в будущей всечеловеческой Империи: Христос или антихрист? Вопрос в том, будет ли это Империя добра или Империя зла? Но это уже метаисторический вопрос. Христианский мир ответ на него знает: земная история закончится торжеством антихриста, метаистория – торжеством Христа. На земле финалом всего будет Царство антихриста, но не всё закончится на земле. Окончательный финал всечеловеческой истории – Царство Божие. Кому какое из этих двух "царств" более по душе – этот вопрос всегда решался, решается и будет решаться индивидуально.

Федерализм есть психология слабости. Но слабость в истории ничего не решает. Делает историю сила. Однако, не всякая сила. Решающее значение в истории имеет моральная сила и делает историю только она одна. Всё остальное этому деланию либо помогает, либо мешает, но ничего не решает.

Сила оружия есть только производная величина моральной силы. Оружие без людей – просто палка или куча палок. Эти палки становятся оружием только, когда есть люди, готовые "применить оружие". Его можно "применить" двояко: антиморально (для грабежа) и морально (для защиты от грабежа). Большинство людей, "способных носить оружие", склонно применять его против грабежа, – есть ведь у людей совесть.

Чем выше та моральная ценность, во имя которой применяется оружие, тем больше людей станет его применять. Империя будет шириться и крепнуть в той степени, в какой она обеспечит максимальные преимущества максимальному количеству людей. И развалится тогда, когда не сможет удовлетворить этому историческому запросу.

Уходя снова в метаисторию, можно отметить, что грядущее "царство антихриста" развалится, в том числе, и по этой причине: антихрист мало кого "удовлетворит". Зло есть зло. И даже если зло обманывает людей, прикрываясь личиной добра, так ведь на обмане далеко не уедешь. Большинство людей, в конце концов, в антихристе разочаруются. Во "тьме внешней", вне Царства Божия, останутся вместе с диаволом лишь такие люди, которые сознательно предпочтут свету и добру зло и тьму, – как более сродные их душам: тёмным и злым.

Возвращаясь из метаистории снова к земным реалиям, мы видим, что в земной человеческой истории есть три и только три варианта "мира во всем мiре": диктатура, Монархия, республика. Наполеон, Гитлер и Сталин шли путем диктатуры, Америка и Англия идут путём республики, Россия шла путем Монархии. Сегодня она, к сожалению, со своего пути сбилась. Надеемся, временно сбилась.

Интересы русского народа нужно понимать такими, какими русский народ понимал их сам. Это понимание следует искать не в иностранных "философиях", а в реальной исторической жизни нашего народа.

Своей исторической жизни нам, повторим, стыдиться не нужно: в условиях беспримерной в истории человечества "географической обездоленности", невиданных в той же истории иностранных нашествий, при хроническом перенапряжении сил – наш народ создал самую великую и самую человечную в истории государственность.

После большевиков Россия окажется на перепутье трех дорог: правой – шляхетско-крепостнической, серединой – буржуазно-капиталистической и левой – философски-утопической.

Мы предлагаем все эти чужие дороги оставить в покое и не топтать их. Найдётся кому по ним топтаться без нас. Лучше бы нам вернуться на свою дорогу: народно-монархическую, к принципам государственного строительства, проверенным практикой, по меньшей мере, восьми столетий.

Это возвращение не нужно понимать как шаг назад в 1917 год. Это возвращение будет нашим первым шагом вперед с того места, где мы просто сбились со своего пути.

Эта книга посвящена познанию русского народа. Познание всякой личности – индивидуальной или коллективной – предполагает, прежде всего существование этой личности – иначе и познавать нечего. Предполагает существование некоего "я", отличающего каждую данную личность от каждой другой. Это внутреннее "я" дается рождением, и о его происхождении мы не знаем ничего. Мы не можем сказать, почему Ломоносов, вместо того, чтобы мирно ловить рыбу в Северной Двине, пошел в Москву учиться. Мы не знаем, почему Эдисону захотелось изобретать, или Пушкину писать стихи... Мы знаем только, что у каждого человека есть своя доминанта.

"Доминанта" – это доминирующая, господствующая черта ума, характера и воли.

Если вы возьмётесь читать биографию любого великого человека, то сразу и без труда увидите в этой биографии доминанту этого человека, которая определяет его жизненный путь. Мальчишка Ломоносов с его знаменитыми тремя копейками в кармане и жаждой знаний. Эдиссон с его типографией в железнодорожном вагоне, Пушкин с его царскосельскими стихами, Наполеон в военном училище – у всех этих людей с самого юного возраста ясно проступает доминанта их характера, то, что впоследствии определит их судьбы, то, что отличает их от других людей, от их сверстников, однокашников и даже родных братьев.

Такая доминанта есть не только у всех великих людей, но и у всех великих народов. Факторы, образующие особенный национальный характер народа, отличающий данный народ от других народов, нам совершенно неизвестны. Но факт существования национальных особенностей не подлежит никакому сомнению. Среди нас уже веками живут два своеобразных народа с ярко выраженными национальными особенностями: цыгане и евреи.

Цыгане проходят сквозь нашу цивилизацию, как привидение сквозь стену. Они не интересуются ни республикой, ни монархией, ни социализмом, ни капитализмом. Они кочуют. На телегах – в России, на лодках – в Норвегии, на "Фордах" – в Америке. Кочуют, ворожат, воруют и гадают – им, видите ли, так нравится. Вы их не соблазните ни миллионами, ни поместьями, ни дворцами: это им ни к чему. Наши идеалы – не для них. Они ведут образ жизни, который нам кажется собачьим и, вероятно, считают, что собачий образ жизни ведем мы. Может быть, они не очень ошибаются.

Похожим образом проходит сквозь нашу цивилизацию еврейство. Евреи не смешиваются с народами, среди которых живут столетиями и тысячелетиями. Они готовятся к встрече своего иудейского "Царя-мессии", который покорит "богоизбранному народу" остальных "гоев". Эта религиозно-политическая идея доминирует у евреев во всю их историю: от древнего талмудизма до современного сионизма. И при "еврее королей" Ротшильде и при короле евреев Соломоне евреи живут этой идеей; даже самые коммунистические из них.

Цыган, еврей и русский, попавшие, скажем, в Америку, станут: цыган – воровать и гадать; еврей – торговать и открывать банки; русский – усядется на землю или на службу.

В одних и тех же исторических и географических условиях разные народы действуют по-разному. Индейцы и негры в США, несмотря на полную общность географии, климата и политического устройства по-разному реагируют на сложившийся вокруг них северо-американский быт: индейцы не приноровились и вымирают, негры приноровились и размножаются быстрее белого населения страны.

Амеба родится амебой, цыган – цыганом, еврей – евреем, немец – немцем. Амеба, правда, остается неизменной миллионы лет; цыгане и евреи не меняются в течение тысяч; немцы, попадая в другую среду, обстановку и традицию, меняются через одно поколение. Но немцы в массе – тоже не меняются. В двадцатом веке они ведут себя так же, как в четвертом. Они побеждают Рим – и римское население обращается в рабов. Они позже завоевывают Прибалтику – и её население превращается в рабов. Гитлер идет "свергать большевизм" и население оккупированных гитлеровскими армиями территорий, переживает то же, что некогда переживали римляне и прибалты. Германская доминанта не изменилась за полторы тысячи лет.

Доминанта народного характера для каждого народа является чем-то само собой разумеющимся. Поляк и немец, еврей и цыган будут утверждать, что каждый из них действует нормально и разумно.

Цыган полагает, что именно его кочевая жизнь является нормальной и разумной человеческой жизнью. В нашей жизни он никакой "разумности" не видит:

"В неволе душных городов Главы пред идолами клонят И просят денег и цепей", – думают про нас цыгане.

Столь же разумно, в собственных глазах, живут евреи. В рассеянии, без всякого государственного устройства, еврейство создало народ, состоящий почти сплошь из правящего слоя – из буржуазии и интеллигенции, народ в котором почти нет пролетариата и крестьянства. Не принимая во внимание их религиозно-политическую доминанту, этот поразительный факт объяснить невозможно. В свете доминанты все объясняется просто: их дело – управлять, пахать – дело гоев.

Польша и Россия являются славянскими странами. Географические условия, примерно, одинаковы – польские чуть лучше, наши чуть хуже. Обе страны ставили перед собой одинаковую цель: создать восточно-европейскую Империю. Такого сходства исходного материала и конечной цели во всей мировой истории, пожалуй, не найти. А вот результаты получились совершенно разные.

Чтобы понять почему, сравним доминанты этих двух стран-соседок, родственниц и конкуренток.

В Польше шляхетство и духовенство, при полной пассивности остальных слоев населения, всячески урезывали королевскую власть. Польша рассматривала своих королей, как врожденных и неисправимых жуликов, которые – только не догляди – стащат всё золото шляхетских и ксендзовских вольностей.

Своё внимание Польша устремила на восток – в этом направлении её доминанта демонстрирует поразительную настойчивость. Первое взятие Киева поляками случилось в 1069 году – в Киев ворвался князь Болеслав Храбрый и едва ушел оттуда живым. Столетия подряд такие же попытки повторяли Сапеги и Вишневецкие. Почти 900 лет после Болеслава такую же попытку и с таким же результатом повторил Иосиф Пилсудский. Было ли это глупостью во времена Болеслава? – трудно сказать. Но во времена Пилсудского это было совершенным идиотизмом: никак Польша не могла нажиться ни за счет России, ни за счет Германии. Но в 1943 году польское правительство, уже сидя в эмиграции, снова повторило традиционное требование – Польша от моря до моря – то есть от Риги до Одессы.

Польша терпела поражения и во времена Болеслава, и во времена Вишневецкого, и во времена Пилсудского. В течение многих лет она вела политику профессионального самоубийства и, как показала история, вела успешно. И совершенно очевидно, что как Вишневецкий в 17-м веке, так и Пилсудский в 20-м – выражали не самих себя, а доминанту своей страны. Им всем, от Болеслава до Пилсудского, казалось, что они действуют вполне логично и разумно.

"Домашний старый спор", о котором писал Пушкин, сейчас решен окончательно. Если Россия сумела справиться с такой первосортной Европой, какою Европа являлась и при наполеоновском и при гитлеровском "новых порядках", то третьесортное захолустье Польши – никакой угрозы для нас больше не представляет. И сейчас мы можем позволить себе роскошь полного беспристрастия. Может быть – и сочувствия: трагическая и окровавленная судьба этой несчастной страны заслуживает сострадания. Может быть, даже и некоторой признательности: если бы Польша не была столь упорна в своей доминанте, то восточно-европейская Империя была бы, конечно, польской, а не русской. Для этого Польше, в свое время, нужно было всего лишь отказаться от шляхетско-ксендзовской политики на Украине – и "Польша от моря и до моря" была бы обеспечена. При ее тогдашнем техническом превосходстве – это было вполне достаточной базой для стройки Империи. Но страна, без всякой оглядки на здравый смысл, упорно вела одну и ту же самоубийственную политику.

Мне пришлось разговаривать с поляками в Варшаве в январе 1940 года. Во всем городе не было ни топлива, ни хлеба, местами даже воды. Немцы отлавливали польскую интеллигенцию, как зайцев на охоте, и отправляли в концлагеря. Над страной нависла угроза полного физического уничтожения... И в такое-то время, в такой обстановке, – "цвет Польши" продолжал жить мечтой о культурной и религиозной миссии Польши на варварском русском востоке. Вы скажете – сумасшествие! Но для поляков это было "само собой разумеющимся". Это есть внутреннее "я" страны, от которого она отказаться не может. Как не могут немцы отказаться от своей доминанты – воли к власти.

Немцы тоже пытались построить немецкое мировое могущество. Но для этой стройки у них был единственный инструмент: меч. Его оказалось недостаточно и в 473 году (год падения Римской Империи), и в 1914 (год начала Первой Мировой войны), и в 1939 (начало Второй Мировой). Но, кроме меча, других орудий мирового могущества у немцев не было и нет: чего-то не хватает.

В начале Второй мировой войны немцы писали об энергии таких динамичных рас, как немцы и японцы и о государственной и прочей пассивности русского народа. Я ставил вопрос: если это так, то как вы объясните то обстоятельство, что пассивные русские люди – по тайге и тундрам – прошли десять тысяч верст от Москвы до Камчатки и Сахалина, а динамичная японская раса не сумела переправиться через пятьдесят верст Лаперузова пролива? Или, – как это самый пассивный народ в Европе – русские, ухитрились обзавестись 21 миллионом квадратных километров, а динамические немцы так и остались на своих 450 тысячах?..

Расширение России иногда пытаются объяснить тем фактом, что русскому народу, де, посчастливилось усесться на равнине, которая ничем не препятствовала ему растекаться по разным направлениям от исходного пункта. Это объяснение не отвечает на очень простой вопрос: почему на той же равнине не удалось "растекаться" другим народам: хазарам, половцам, готам, болгарам, татарам и прочим? К тому же, это объяснение совсем упускает из виду, что "растекаясь", русский народ перешел два горных хребта – Уральский и Кавказский (не говоря о Яблоновом и Становом) и это "растекание" было не таким уж безболезненным и простым: за берега Балтийского и Черного морей страна вела многовековые тяжелые войны.

Это объяснение упускает из виду еще и то обстоятельство, что если русская равнина не ставила препятствий к "растеканию" русского племени – то она же не ставила препятствий и для иностранных нашествий. Начиная от полумифических обров и кончая розенберговским "Мифом XX века", сюда лезли все. И все пережили одну и ту же судьбу: полный разгром.

...Германские полчища разгромили Римскую Империю и уселись на ее развалинах. Для нас Римская Империя давно стала пустым звуком – и напрасно. С момента падения Рима и до сего дня, т.е. за полторы тысячи лет, культурная Европа не сумела создать ничего даже отдаленно похожего на римский культурный мир.

Разумеется, в эти полтора тысячелетия люди думали и изобретали; поэтому отдельные наши "культурные достижения", например, бомбардировочная авиация, стоят выше римских достижений. Но общий уровень порядка, сытости и безопасности в современной Европе несомненно ниже римского. В римские времена вы могли проехать без оружия и даже без паспорта из Англии до берегов Красного моря. По всему этому пространству были проложены великолепные шоссе, которым Европа пользуется до сих пор. В городах были и канализация и водопровод и ночное освещение. Древний Рим потреблял на душу населения в семь раз больше воды, чем довоенный Берлин, а современный Рим снабжается водой из оставшихся от древнего Рима трех акведуков, – остальные восемь заброшены по излишеству. В самой Италии было всеобщее обязательное обучение... Да, было и рабство. Но Европа ликвидировала его всего 100-150 лет назад, – и тут хвастаться особенно нечем.

Объясняя возникновение Российской Империи, наши историки говорили: действовал пример Византии. Не могу представить, как он мог действовать на суздальских смердов, поддерживавших князя Андрея Боголюбского. Византия была далеко и об её Империи смерд понятия не имел.

Германцы же, пришедшие на территорию Римской Империи, уселись на развалинах римских храмов и дворцов, библиотек и терм, водопроводов и цирков. Они ходили по римским шоссе и пили воду из римских акведуков.

Пример Рима лежал под носом. Почему же на германцев он никак не подействовал? Чтобы перенять римский пример и римскую культуру достаточно было нагнуться и поднять с земли остатки такого великого и такого недавнего прошлого. Однако, германцы даже и этого не сделали. Империя была разорвана в клочки и её культура совершенно забыта.

Судьбами послеримской Европы руководили уже не римские граждане и не римское право, а совсем другой народ, имевший совсем другую психологическую доминанту.

Разгром Римской Империи был началом германских государственных порядков, которые мы расхлебываем до сих пор. Эти порядки можно назвать феодализмом. Великая Империя была разодрана на сотни и тысячи мелких феодальных владений, которые тут же вступили между собой в грызню и резню – они продолжаются доныне.

Германские племена разрушили величайшую государственную организацию Рима и за полторы тысячи лет не создали ничего, годного ей в подметки. Очередным ударом они разбили Византию и растащили византийскую территорию по своим феодам так же, как римскую. На другом конце тогдашнего цивилизованного мира немцы взялись за "христианизацию" Прибалтики.

Пример Прибалтики интересен тем, что здесь государственный эксперимент был проделан на совершенно иной почве, чем в Риме и Византии. Здесь почва была совершенно девственной, не отягощенной никакими воспоминаниями и тормозами прошлого. В Прибалтике немцы нашли племена, стоявшие почти на уровне каменного века; здесь их колонизационные и миссионерские способности могли бы расправиться во всю ширь. Расправились. Что получилось?

Придя в Прибалтику, немцы сейчас же завели и там свои порядки. Был Орден, были епископы, были бароны, у каждого из которых были своя баронская фантазия, свои замки и своя власть. Прибалтийская земля была поделена на те же феоды, на какие были поделены и Европа, и Византия. В своих феодальных распрях то Орден звал на помощь шведскую интервенцию, то епископы – датскую, то купечество – русскую. Страна систематически заливалась кровью – собственной кровью.

Система внутринациональных феодальных войн была прекращена в Германии только в 1871 году. До этого германские государства воевали друг с другом на полный ход, и в каждой столице стояли памятники победителям над собственным народом. Появлялись славные в Германии полководцы, которые, во главе пятитысячных армий, проделывали стоверстные походы и завоевывали территории, равные приблизительно одной десятой русского уезда. Этим полководцам тоже стоят памятники.

Что касается Прибалтики, то даже немецкие историки признают, что человеческая жизнь началась там только после завоевания Прибалтики русскими при Петре I.

Куда бы немцы ни приходили, они усаживались на плечи побежденного народа – в свою пользу. И каждый норовил отгородиться стенами замков и от побежденных и от своих соплеменников, утвердить на своей территории собственную власть. Таким образом, феодальный строй есть типично немецкий способ государственного строительства.

Наши Строгановы уселись на Урале полновластными владыками. У них были и свои финансы, и свое управление, и свои войска. Но устраивать собственный феод им и в голову не приходило. В Смутное время Строгановы имели все возможности организовать собственное феодальное королевство, как это сделал бы любой немецкий барон. Вместо этого Строгановы несли на помощь созданию центральной власти все, что могли: и деньги, и оружие, и войска.

Ермак Тимофеевич, забравшись в Кучумское царство, вполне мог отгородиться там от всех в собственной баронии. Еще больше возможностей для этого имел Хабаров на Амуре – кто стал бы добираться до него через восемь тысяч верст непроходимой тайги? Но если бы они такое желание возымели, их соратники посмотрели бы на них, как на сумасшедших. Уральские люди точно так же посмотрели на Строгановых, если бы те вздумали играть в самостийность.

Немецкая схема государственного строительства не укладывается в русские мозги. Поэтому – Строгановы "били челом" своими миллионами, Ермак – Сибирью, Хабаров – Амуром и многие другие люди – многими другими завоеваниями, приобретениями и достижениями.

Тевтонский орден, колонизировавший Прибалтику, имел огромные возможности. За ним была вся тогдашняя европейская техника, духовная поддержка католицизма, за ним стояло средневековое рыцарство. Его военная организация, вынесенная из феодальных войн и крестовых походов, безмерно превосходила военные возможности его ближайших конкурентов. И, при всем этом, колонизация не удалась.

Тут же, рядом с Орденом, вела свою колонизационную работу Россия. Русские пахари, звероловы, бортники и прочие оседали рядом с туземными племенами и самым мирным образом уживались с ними. Русские колонизаторы никаких феодов не организовывали, замков не строили, "высшую расу" из себя не разыгрывали. Это было одинаково: и в Прибалтике, и в Сибири, и на Кавказе, даже в Польше, с которой мы имели совсем особые счеты.

Яркий пример: русские, при Иоанне Грозном, берут Казань – последний оплот татарской работорговли за счет русского народа: именно тут историческое и психологическое объяснение той страшной резни, которою сопровождалось взятие города. Но вот, Казань взята. Ее монголо-татарское население включается в состав русского Царства. Оно сохраняет все свои прежние права. Татарское дворянство остается дворянством. Бориса Годунова никто не попрекает его татарским происхождением.

Позже Императорская Россия отвоевывает у Швеции Прибалтику и Финляндию. И там, и там оставляется старое законодательство, администрация и аристократия: прибалтийские немцы стояли у русского Престола, генерал Маннергейм был генерал-адъютантом Его Величества.

Это русская методика государственного строительства: побежденный народ становится частью Империи и включается в ее общую судьбу – и в счастье и в несчастье, и в радости и в горе. Так была построена Российская Империя, а если бы она строилась не так, она раскололась и рассыпалась бы уже десятки раз.

К сожалению, это грандиозное и беспримерное в истории человечества строительство мы и до сих пор склонны считать само собою разумеющимся: ничего особенного, взяли и растеклись. Немцы, как видите, тоже растекались. Но другими методами и с другими результатами.

Наше старое барство, ездившее в Европу, имея в кармане русские золотые рубли, а в головах европейскую бумажную философию, – в Европе не поняли ничего, а именно русское барство, включая сюда и Тургенева, и Чаадаева, и Плеханова и прочих, сформулировало наши взгляды на "страну святых чудес". Европу поняли мы, русская эмиграция времен советской революции. Ибо мы прибыли сюда и без денег и без философии.

В Европе есть черта, резко бросающаяся в глаза каждому человеку, не имеющему ни чековой книжки в кармане, ни философских книг в голове. Это – отгороженность каждого человеческого существа от каждого другого человеческого существа. Отгороженность создает и пресловутую четкость: я отгораживаю себя и свои права с той степенью точности, какая только возможна при современном состоянии юридической техники. Отец, тратя деньги на обучение сына, записывает в свой гроссбух все расходы – до последнего пфенинга. Вы садитесь в автомобиль вашего лучшего друга и перед вашим носом прибита табличка, на которой написано, что, в случае дорожно-транспортного происшествия ваш приятель никакой финансовой ответственности не несет. На садовых дорожках у того же приятеля прибиты таблички, предупреждающие, что ходить по этим дорожкам вы можете только на свой риск: если сломаете ногу – приятель не отвечает.

Это есть, так сказать, материализация всяких человеческих отношений. Всякие человеческие отношения измеряются деньгами. Налицо явное недоразвитие чувства общечеловеческой симпатии, нехватка элементарной способности чувствовать другого человека и сочувствовать ему.

От этого, в частности, происходит и знаменитая немецкая бестактность: они не понимают. Их возможности человеческого понимания относятся к нашим, как лошадиное копыто к человеческим пальцам: да, копыто – вещь существенная, но строить копытом невозможно, творческие возможности обрублены. Отсюда и лошадиная политика, приводящая нас в недоумение: неужели нельзя было сделать умнее? Оказывается, нельзя. Копытом, при всем его могуществе, играть на скрипке совершенно невозможно.

Позвольте, вместо философии, объяснить "происхождение феодализма" взятой из жизни иллюстрацией.

В марте 1943 года мы жили в Померании, недалеко от окружного городка Темпельбург в маленькой деревушке Альт-Драгайм, в отеле, построенном на перешейке между двух озер. Большее из них называлось Дратцизее и мы нацеливались на рыбную ловлю в нем.

Население деревушки связано друг с другом судебными тяжбами, кляузами, доносами, конкуренцией и завистью. Все очень вежливы, ни русского мата, ни русских потасовок нет. Но если вы на секунду зазеваетесь, вас съедят. Здесь все устроено по Гоббсу: человек человеку волк, и война всех против всех является нормальным состоянием этого милого человеческого общества. Правда, уже не вооруженная и даже не кулачная, а юридическая. В нашем отеле жили: художник Гетцинг и писатель Классен. Писатель строил себе на озерном островке какую-то будку. Его добрый приятель художник, не стесняясь нашим присутствием, пошел сообщать в полицию о нелегальном получении оным писателем десятка досок для указанной будки.

Так вот, – об озере. Оно имеет 12 км длины и поделено на две части: одну часть арендует рыбак Гайнман-отец, другую – рыбак Гайнман-сын. Воображаемая линия, протянутая между двумя полуостровами, является границей двух феодальных владетелей озера. Сыновние сети, перенесенные ветром через границу, конфискуются отцом, и, соответственно, отцовские – сыном... Отца и сына связывают многолетние судебные тяжбы.

Окрестное население на отлов рыбы права не имеет. Это, конечно, не значит, что мужики рыбы не ловят. Ловят – по ночам. Будучи на этом пойманы, подвергаются тюремному заключению – до двух лет. Будучи выпущены, режут сети Гайнмана-отца и Гайнмана-сына. Оба Гайнмана имеют в деревнях соглядатаев, доносящих им о всяком мужике, варящем уху... Так идет феодальная война на воде и на суше.

Кроме этих двух великих рыболовов – Гайнманов, отца и сына – в Альт-Драгайме есть еще герр Ганзен, владелец нашего отеля, который с ними обоими находится на ножах и поэтому сидит без рыбы, плещущейся у него под носом. Других уже упомянутых представителей германской интеллигенции – художника Гетцинга и писателя Класена – герр Ганзен по разным поводам вышиб вон и они входа в его кнайпу не имеют вовсе. Оба представителя интеллигенции, после случая с досками, друг с другом не разговаривают. Два представителя власти – общественной и полицейской – годами пытаются съесть: и друг друга, и рыболовов-Гайнманов и герра Ганзена, и еще кое-кого.

Я не хочу, чтобы читатели приняли эту картину, как результат некоей личной обиды. Самое странное во всей этой обстановке было отношение немцев к русским. Мы, русские, стояли вне местной феодальной распри, и немцы питали к нам гораздо больше симпатии, чем к своим соотечественникам. Мы получали продукты, которые для многих были недоступны, и вообще жили лучше окружающей немецкой среды. Мы были какими-то странными и, вероятно, приятными пятнами на общем фоне зависти и злобности. Мы не бегали с доносами ни друг на друга, ни на немцев. И мы всячески помогали друг другу – оставляя в немцах чувство тревожного недоумения: не ошибся ли фюрер по поводу "русского колосса на глиняных ногах"?

Теперь постарайтесь представить себе: завтра с Гайнманов, Гетцингов и Ганзенов спадает вооруженная узда общегосударственной власти и они предоставлены каждый своей воле. Милое Дратцингское озеро немедленно будет обстроено какими-то феодальными, если не замками, то другого типа убежищами, из которых каждый Гайнман будет вести борьбу со всяким другим Гайнманом. Все будет, как в доброе старое время: каждый есть барон в своей баронии.

Феодальный строй средневековой Европы и ее нынешняя политическая раздробленность объясняются не Габсбургами или Бурбонами, не географией или климатом, и уж тем более, не "исторической обстановкой", – они объясняются психологией вот этих Гайнманов. Каждый Гайнман, от герцога до мужика, действует приблизительно одинаково: отгораживается от ближнего своего или зубчатыми стенами, или зубастыми адвокатами. Феод – это, прежде всего, отгороженность от целого – от народа, от государства, от человечества и от своего ближайшего соседа.

Наблюдений темпельбургского типа я мог бы привести много. Такими наблюдениями я недоуменно делился и с моими добрыми немецкими знакомыми. Их ответ был стандартизирован и внешне убедителен: это, де, потому, что мы, немцы – Volk ohne Raum (народ без пространства) – если бы у нас были ваши русские просторы, то гайнмановских историй у нас не было бы.

Я ставлю вопрос иначе: не отсутствие просторов объясняет темпельбургскую психологию, а темпельбургская психология объясняет отсутствие просторов. Средневековая Европа была очень редко населенной страной и просторов там было более чем достаточно, но это не помешало тысячелетней внутриевропейской войне. Другой пример: германская колонизация Прибалтики. Германский рыцарь и епископ, купец и монах пришли почти на пустое место, и первое, что они сделали – отгородились друг от друга границами привилегий, договоров, указаний, прав, преимуществ и прочего. Отгороженные друг от друга, они не могли сделать никакого общего дела. Они имели за собой почти всю тогдашнюю Европу: морально – благодаря папству, материально – благодаря торговым связям, политически – благодаря поддержке всего континентального дворянства, технически – благодаря огромному превосходству тогдашней европейской техники не только над техникой прибалтийских племен, но и над техникой Московской Руси.

Но немцы в Прибалтике не стали делать общего дела, как его делали московские воеводы на Мурманском берегу, Ермаки – в Сибири, или Хабаровы – на Амуре. И тевтонский Орден – острие всей тогдашней Европы – так и не смог продвинуться намного дальше от Ревеля и Риги. Он не смог конкурировать даже с Новгородом. Он основал несколько городов и несколько сотен замков, за стенами которых прибалтийские Гайнманы пили свое пиво, ели свою колбасу и вели свои феодальные войны. Если бы вместо Гайнманов были Ермаки и Хабаровы – немцам XX века не пришлось бы жаловаться на отсутствие просторов. Но ни Ермаков, ни Хабаровых не было.

Существенных попыток создания славянской государственности было семь: Киев, Галич, Чехия, Польша, Вильна, Новгород, Москва. Из них собственно русской истории принадлежат пять: Киев – Киевская Русь, Галич – Русь Червонная, Вильна – Русь Литовская, Новгород – Новгородская Русь и Москва – Московская Русь. Удалась только Московская попытка.

Русский народ уже в самом начале своего политического бытия поставил перед собой определенную историческую задачу. Она не была решена ни в Киеве, ни в Галиче, ни в Вильне, ни в Новгороде. Е ё решили в Москве. Почему?

Очевидно потому, что в Москве существовали, а в Киеве, Галиче, Вильне, Новгороде – отсутствовали те причины, которые привели к неудаче первых четырех попыток и удаче пятой. Какие же это были причины?

Обычно говорят, что Киевская Русь была уничтожена степью. Но Москву степь давила тяжелее, чем Киев. Однако, Москва выстояла, а Киев не выстоял.

Княжеские усобицы, при всей их наглядности тоже не объяснение, ибо неизбежно возникает вопрос: почему Киев и прочие с ними не справились, и почему Москва с ними справилась?

Говорить о торговых или производственных преимуществах Москвы перед Киевом, Галичем, Вильной и Новгородом – совсем неуместно. Московская Русь начиналась с самого захолустного из всех русских уделов. И торговые и производственные преимущества были как раз на стороне её неудачливых предшественниц.

Таланты московских князей или отсутствие талантов у киевских – тоже ничего не дают для понимания. Ярослав, да еще и "Мудрый", был, конечно, не глупее Даниила Александровича, вступившего на Престол в возрасте 10 лет, или Михаила Федоровича, возглавившего государство в 16 лет. Однако, московская земля при Данииле и Михаиле не делилась, а "Мудрый" Ярослав оставил после себя киевскую землю разделенной между сыновьями.

Не будет ли правильнее искать причин удачи и неудачи где-то глубже, чем внешние враги, внутренние усобицы, талантливость или бездарность князей? Все это было везде. Но Москва, при всем этом, объединила Русь, а до нее никому сделать это не удалось. Почему?..

Еще не так давно русская общественная мысль рассматривала Киевскую Русь и, особенно, Новгородскую, как неудачные, к крайнему сожалению, попытки установить на Руси демократический строй. Говорили: грубая рука восточного деспотизма смяла эти попытки. Сейчас взгляд на эту демократию несколько изменился. Ни в Киеве, ни в Новгороде демократии не было. Была феодально-торговая аристократия (в Вильне была феодально-земельная аристократия). Это она, а никак не "народ" всячески ограничивала и связывала княжескую власть. И уж, конечно, не в интересах "народа", а в собственных интересах.

В Новгороде, отчасти и в Киеве, князья, то есть представители монархического начала в стране, являлись просто наемниками, которых аристократия, через парламентаризм Веча, то приглашала, то изгоняла по собственному усмотрению. В Галиче княжескую власть боярство съело вообще. В Литовской Руси аристократия только и ждала момента, чтобы утвердить свои вольности перед лицом единодержавной власти. Это ей и удалось – ценой существования государства.

...Можно сказать: и в Киеве, и в Галиче, и в Вильне, и в Новгороде аристократия съела верховную власть. Но можно сказать и иначе: ни в Киеве, ни в Галиче, ни в Вильне, ни в Новгороде народной массе не удалось создать своей власти. Массы поднимают восстания против "лучших" и "вятших" людей, но, не найдя организационного центра, снова попадают в прежнюю кабалу. Низы "отливают" на запад и на север.

На западе низам не удалось ничего. Они попадали в уже сложившийся феодальный быт и подчинялись ему. На севере, на вольных и никем еще необжитых землях киевские демократические эмигранты – люди, которым "феодальные отношения" были прекрасно известны и остро противны – строят Москву: по своим воле и разумению. И Москва находит поддержку во всех низах Великия, Малыя и Белыя Руси.

"Волим под Царя Московского Православного", – этот мотив в разных редакциях и в разных веках повторяется и в Новгороде, и в Вильне, и в Киеве, позже – и в Галиции.

Разумеется, и в Москве не обходилось без засилья сильных людей, но там был предел этому засилью, положенный общенациональной властью, была общенациональная идея некоей общечеловеческой справедливости, охраняемая вооруженными аппаратом Самодержавия. И именно это, а не географическое положение на берегу скудного ручья Москвы-реки, не экономические преимущества междуволжского суглинка и, конечно уж, не милое соседство культурной татарской орды, создали Московское Государство – его создали народные низы, бежавшие с юга и запада от феодальной традиции.

Примерно так же английские эмигранты, покинувшие феодальные берега Великобритании, создали в Америке самую законченную демократию современности. Создали ее по своему образцу – как русские эмигранты из Киева "по своему".

Москва была самым восточным пунктом отступления эмиграции русского народа. Дальше к востоку – никаких государственных попыток не делалось. Все попытки западнее Москвы – провалились.

На это нужно обратить внимание: только на очень большом расстоянии от западноевропейского феодализма – на индейских просторах Америки и на угро-финских болотах Москвы, удалось создать огромные демократии – демократические каждая по-своему, и каждая по-своему решающие свои и общечеловеческие проблемы. Ближе к центрам Западной Европы – все попытки разбивались об ту психологию данного человеческого материала, которая веками формировала западноевропейский феодализм. Это факт: две сильнейшие и в будущем единственно решающие государственности современного мира удались в России и Америке, – на очень далекой дистанции от "просвещенного Запада". Стало быть, западноевропейский психический материал для имперской государственной стройки не пригоден по самому его существу.

Историю нашего народа мы до сих пор изучали с точки зрения разных "философий". Каждая "философия" стремилась быть "научной" и пыталась установить "общие законы исторического развития" – общие и для Патагонии и России – из этого ничего не вышло. "Науки", как обобщения всемирно-исторического опыта, не оказалось.

Почему из миллионов людей – один рождается гением, несколько – талантами, большинство – средне-разумными людьми и какое-то меньшинство – неудачниками или идиотами? Почему у разных народов эти проценты распределены неравномерно? Обо всем этом мы ничего не знаем. Этот ответ будет единственно честным ответом. Материализм объясняет все дешево, просто и глупо. Материалистический ответ "бытие определяет сознание", если перевести его с языка философии на язык истории, означает: выясните условия бытия – климат страны, ее ресурсы, торговые пути и прочее – и вы получите ответ на вопрос о ее успехах и неуспехах.

В жизни наблюдается обратное: "бытие человека определяется его сознанием". Жизненный путь, судьбу человека определяет именно то, что есть в сознании этого человека: его характер, воля, симпатии, антипатии, знания, способности, таланты и прочее. Михайло Ломоносов стал Ломоносовым вовсе не потому, что родился в Холмогорах и Ульянов стал Лениным не потому, что родился в Симбирске. Семинарское образование Сталина не имело никакого отношения к его революционной карьере, как княжеское происхождение Кропоткина не имело никакого отношения к тому, что он стал лидером мирового анархизма. Почему все князья Кропоткины были, как князья – служили, получали чины и прочее – а двое пошли в революцию: Александр застрелился в ссылке, Петр стал идеологом анархизма? Почему графы Толстые были, как графы – числились в крайних реакционерах – а Лев Толстой стал религиозным реформатором? Почему сверстники и земляки Ломоносова так всю жизнь и ловили рыбу, не стремясь ни к каким наукам, один только Михайло возжаждал знаний?.. На все эти "почему" выше уже был дан единственно честный ответ: "не знаем". Все остальные ответы есть спекуляция на науке и на массе простецов, жаждущих пусть глупого и дешевого, но зато уж окончательного ответа.

Но если мы не знаем ответа на вопрос "почему", то на вопрос "как" можно дать ответ. Если бы мы спросили 12-летнего Ломоносова, Эдисона или Репина – почему они стремятся к науке, технике и живописи, то ни один из этих мальчишек никакого вразумительного ответа не дал бы. Едва ли он смог бы дать такой ответ и в более поздние свои годы: гений человека, как и гений народа, рождается из неизвестных нам источников – как родилась гениальность древней Эллады или бездарность современной Греции. Но, проследив биографию отдельного человека или историю отдельного народа, мы можем установить некоторую сумму постоянно действующих качеств: доминанту этого человека или этого народа.

Русский народ, – помимо чисто физиологических потребностей, свойственных всем людям, всем млекопитающим, всем позвоночным, и так далее, – имеет совершенно определенные, ему одному свойственные идеалы, цели и методы.

Сегодня будущее России самым прямым образом зависит от того, найдется ли в среде русского народа такая государственно-политическая и культурная элита, которая будет способна выражать именно национальную индивидуальность России.

В философских, исторических, политико-экономических и прочих трудах, исследующих судьбы русского народа, говорится об очень многом, но меньше всего – о самом русском народе. Исследователи русских судеб выполняют знаменитый наказ Сократа "познай самого себя" так, как если бы мы, в целях самопознания, стали изучать: квартиру, в которой судьбе было угодно разместить нас на жительство, соседей, которыми судьбе было угодно нас снабдить, окружающий ландшафт, систему отопления и дыры в крыше. Жилец этой квартиры, с его талантами и темпераментом, привычками и особенностями характера остался вне внимания исследователей.

История повествует нам о прошлом квартиры и жильца: какие там были пожары, как туда врывались воры, какие семейные дрязги там происходили и как, в сущности, мало понятным путем стены этой квартиры раздвинулись на одну шестую часть земной суши. Молчаливо предполагается, что сам жилец тут не причем. Были такие-то географические, климатические, экономические и прочие явления, обстоятельства и даже законы – они-то и создали Российскую Империю. Жилец тут не причем...

Между тем, главный интерес представляет именно "жилец". История страны должна быть биографией народа. Людей интересует, прежде всего, народ, как индивидуальное и неповторимое лицо в мировой истории. Но биография русского народа, в сущности, еще не написана. Лицо главного архитектора и строителя русской государственности от нас сокрыто. Русская государственность оказалась оторванной от русского народа – как если бы эта государственность из какой-то таинственной засады прыгнула на шею народа и оседлала его на одиннадцать веков. Как будто цари, полководцы, патриархи, – варяги, немцы, татары, – монгольские, византийские и европейские влияния, – а никак не русский народ – в беспримерно трагических условиях построил беспримерную по своей прочности и оригинальности государственную конструкцию. Как будто русский народ был не строителем этой конструкции, а только материалом для этой стройки. Как будто народ – пустое место, вокруг которого вращаются: цари, варяги, влияния, условия... У самого народа нет ни воли, ни характера, ни лица.

Современная Западная Европа родилась, как уже говорилось, в результате разгрома Римской Империи германцами. Именно германцы образовали ее правящий слой и создали феодализм – такое же типичное явление для немцев, как касты для Индии. Здесь веками шла борьба всех против всех и эта борьба создала ряд типично европейских явлений: абсолютизм, феодализм, клерикализм и прочее. Русская гуманитарная наука доказывала нам, что, по "всеобщим законам всемирно-исторического развития", мы – с запозданием, правда, но только повторяем западноевропейские пути и что перед нами, как перед испанцами, французами или немцами стоят решительно одни и те же задачи: борьба с абсолютизмом, империализмом, клерикализмом, – во имя демократизма, марксизма, свободомыслия. Сейчас ясно: пути были не одними и теми же.

Несколько примеров, поясняющих, почему "не одними и теми же":

Пример первый. Европейский абсолютизм возник как завоевание. Европейский король был только "первым среди равных", наиболее удачливым феодалом. Он был, действительно, ставленником правящего слоя и орудием угнетения низов.

Русская монархия возникла в результате восстаний низов против боярства, и пока она существовала, она всегда стояла на защите именно низов. Русское крестьянство попало под крепостной гнет в период отсутствия монархии, когда Цари истреблялись, и страной распоряжалась дворянская гвардия. Подробнее о том, как это произошло и к чему привело, еще будем говорить дальше. Пример второй. Перед европейской монархией никогда не ставилось моральных целей.

Русская монархия явилась попыткой построить государство не на юридических, не на экономических, а на чисто моральных основах – на взаимодоверии и любви Царя-Отца к народу-детям и народа-детей к своему Царю-Батюшке. Пример третий. История средневековой Европы пронизана борьбой между светской и духовной властями. В этой борьбе духовенству удавалось добиваться крупных побед. Целые страны контролировались католическим клиром. Клир сменял королей и императоров, командовал армиями, вел войны и давил собою всё. В этих условиях – когда задачи религии сменились профессиональными интересами клира – борьба с клерикализмом была неизбежна.

Русская Церковь никогда не претендовала на государственную власть и наш сельский попик, нищий, босой, пашущий собственную землю, никогда никаким клерикалом не был.

Русскую читающую публику натаскивали на ненависть к явлениям, которых у нас вовсе не было и к борьбе за идеалы, с которыми нам вовсе нечего было делать. Был издан ряд "путеводителей" в прекрасное будущее, где всякий реальный ухаб был прикрыт идеалом и всякий призрачный идеал – объявлен путеводной звездой. Одними и теми же словами были названы совершенно различные явления. Было названо "прогрессом" то, что на практике было реакцией – например, реформы Петра I; и было названо "реакцией" то, что гарантировало нам реальный прогресс – например, Монархия. Русскую читающую публику науськивали на "врагов народа", которые, на самом деле, были его лучшими друзьями и волокли на приветственные манифестации по адресу "друзей", оказавшихся его палачами. Там, где простирался гладкий фарватер нашей национальной жизни – нам мерещились научно обоснованные скалы. Там, где торчали скалы, мерещился фарватер. По этому фарватеру мы и въехали в НКВД.

Александр Македонский за ним Императоры Священной Римской Империи и после них Карл, Наполеон, Бисмарк, Гитлер строили свои Империи "железом и кровью" (выражение Бисмарка). Все эти Империи создавались насилием. Способ несостоятельный, ибо насильственные узы распадаются от первого же толчка. Поэтому тех Империй не стало. Русское имперское строительство избрало более трудные, но и более надежные методы строительства, в основе которых лежит человеческая сердечность. Если те Империи строились насилием – наша: вопреки насилию. Если те создавались завоевателями – наша: против завоевателей. Именно поэтому наша Империя – при всех внешних и внутренних катастрофах, – как только катастрофы ликвидируются, тут же выкарабкивается из-под развалин с развернутым стягом "Всея Великия, Малыя и Белыя Руси" (московская формулировка).

Наполеону Бонапарту принадлежат слова:

"Александр Македонский, Август Кесарь, Карл Великий и я сам основали громадные Империи. А на какой основе состоялись эти создания наших гениальностей? На основе насилия. Один лишь Иисус Христос основал Свою Империю любовью... На расстоянии тысячи восьмисот лет Иисус Христои предъявляет трудное для выполнения требование, превосходящее все другие требования. Он просит человеческого сердца".

Россия, в своем имперском строительстве, избрала путь Христов.

"Единство, – возвестил оракул наших дней, – Быть может спаяно железом лишь и кровью..." Но мы попробуем спаять его любовью, – А там увидим, что прочней. Фёдор Тютчев

Первым "самовластцем" Северной Руси русская история называет Андрея Боголюбского. Князь Андрей, конечно, имел желание самовластия: странно было бы, если б какой-то князь пожелал обратного – ограничения своей власти с чьей-то стороны. Но решался вопрос не желаниями, а возможностями. Желание самовластия было у всех князей. Но реализовал его один Андрей. У остальных не получилось. Почему?

Житейская и государственная мудрость Андрея Боголюбского проявилась прежде всего в том, что он правильно поставил свою главную ставку на низовую массу. Именно поэтому он оставил знатные Суздаль и Ростов и перенес свою резиденцию в захолустный Владимир, где не было никакой аристократии, где жили "смерды, холопы, каменосечцы, дроводелы и орачи". С марксистской точки зрения этот поступок необъясним: родоначальник русского царизма, "самовластец" и самодержец по глубочайшим своим убеждениям, Андрей Боголюбский начинает свою политическую карьеру переносом своей резиденции в самое "революционно- демократическое гнездо" – во Владимир. "Первый из феодалов", по марксистской концепции, он отбрасывает всякую "классовую солидарность" и становится во главе "пролетариата", чтоб сломить классовое господство своего же класса.

Опираясь на низы, – и не только владимирские, а и новгородские, рязанские и киевские, – Боголюбский получил возможность общаться с "собратьями по классу", князьями "не как с братьями, а как с подручниками" и разговаривать с ними так: "а не ходишь в моей воле, так ступай, Роман, вон из Киева, Давид – из Вышгорода, Мстислав – из Белгорода". И Роман, Давид, Мстислав уходили вон.

Из своего захудалого Владимира Боголюбский правил и Новгородом и Киевом, т.е. территорией, равной, приблизительно, десятку современных ему западноевропейских феодальных государств. Правя всей тогдашней Русью, он на 500 лет опередил французское централизованное государство. Добился он этого потому и только потому, что во Владимире, Киеве, Новгороде и других русских городах сумел найти для себя внутренние точки опоры: низовую массу, противостоящую боярству.

Впоследствии Карл Маркс подметит те же политические черты в деятельности Ивана III и будет объяснять их умением московских князей использовать в своих интересах "внутреннюю классовую борьбу" в уделах своих конкурентов. Маркс не понял, да, вероятно, и понять не мог того, что дело шло не о классовой борьбе, а о национальном единстве, на сторону которого становились, прежде всего, русские низы. Эти "мизинные люди" вовсе не собирались истреблять ни бояр, ни воевод, как классового врага. Они хотели того, что марксизм считает принципиально невозможным: общенациональной, надклассовой власти, которая каждому классу указала бы его место и его тягло. Эта-то, с точки зрения марксизма, фантастика – и создала Российскую Империю.

Боголюбский был коварно убит. Кандидатами на Престол явились две партии. Одна: продолжающая его государственную самодержавно-демократическую линию, во главе с Михаилом и Всеволодом – братьями убитого "самовластца". Другая: конституционно-аристократическая, во главе с его племянниками Мстиславом и Ярополком Ростиславовичами. В.О. Ключевский описывает расклад сил в этой борьбе:

"За дядей стоял прежний пригород Владимир, племянников дружно поддерживали старшие города земли Ростов и Суздаль, которые действовали даже энергичнее самих князей, обнаруживали чрезвычайное ожесточение против Владимира... Вражда захватывала все общество сверху донизу... Но если старшая дружина в пригородах стояла на стороне старших городов, то низшее население самых старших городов стало на сторону пригородов... Все общество Суздальской земли разделилось в борьбе горизонтально, а не вертикально: на одной стороне стали обе местные аристократии, старшая дружина и верхний слой неслужилого населения старших городов, на другой – их низшее население..."

Владимирский летописец тоже заметил это "вертикальное деление":

"Старшие города и все бояре, – говорит он, – захотели свою правду поставить, а не хотели исполнить правды Божией... Но люди мизинные владимирские уразумели, где правда, стали за нее крепко и сказали себе: либо князя Михалка себе добудем, либо головы свои положим за Святую Богородицу и за Михалка-князя..."

В этой борьбе мизинные люди победили. Правда, "Михалок-князь" до победы не дожил, но низы нашли себе другого вождя – его брата Всеволода, – вожди всегда находятся, если есть масса, объединенная "крепким стоянием" за правду.

Княжение Всеволода Большое Гнездо, по словам Ключевского:

"Во многом было продолжением внешней и внутренней деятельности Андрея Боголюбского. Подобно старшему брату, Всеволод заставил признать себя Великим Князем всей Русской земли и подобно ему же не поехал в Киев сесть на стол деда и отца. Он правил южной Русью с берегов далекой Клязьмы. Политическое давление Всеволода было ощутительно на самой отдаленной юго-западной окраине Русской земли. Галицкий князь Владимир, сын Ярослава Осмосмысла, воротивший отчий Престол с польской помощью, спешил укрепиться на нем, под защиту отдаленного дяди Всеволода Суздальского. Он послал сказать ему: "отче и господине, удержи Галич подо мною, а я Божий и твой со всем Галичем и в твоей воле всегда".

Что же позволило Андрею и его преемникам из совершенно захолустного Владимира управлять гигантской страной? Историко-материалистическая школа обходит этот период нашей истории особенно старательным молчанием. Из него, во-первых, никаких "производственных отношений" и "материальной базы", при всех усилиях марксистского воображения, не выудить: какая "материальная база" могла быть у нищего Владимира, по сравнению, например, с Новгородским торговым богатством? И, во-вторых, именно в этом периоде нашей истории мы присутствуем при зарождении московского самодержавия, при его чисто народном демократическом рождении. Признание народности, демократичности русского самодержавия означает для марксизма идеологическое самоубийство – и не для него одного. Для дворянства тоже. Ибо, если марксисты стараются разгромить самую идею самодержавия (как антинародную), то дворянство пыталось прикарманить ее (как свое изобретение).

Дворянский классовый и марксистский партийный интересы повелительно заставляют и дворянских и марксистских историков закрывать глаза на очевидный исторический факт: русское самодержавие не есть изобретение русской аристократии – его изобрела для себя низовая Русь, те самые "мизинные люди", которые решили "либо князя Михалка себе добыть, либо головы свои положить за Святую Богородицу и правду Божию". У самого истока русского самодержавия у самой колыбели русской государственности стоит именно простой русский народ. Этот факт не устраивает ни реакционных, ни революционных ученых. Но это факт – даже если обе высоконаучные стороны не желают его видеть и знать.

Вместо этого факта, появление у нас самодержавия пытаются объяснить разными "влияниями" – например, влиянием византийской императорской идеи. Очень трудно представить себе, каким способом "византийская императорская идея" могла воздействовать на каких-то "смердов" и "каменосечцев". И почему как раз грамотные верхи были против нее? Уж если предполагать "влияние", то, в первую очередь, среди "книжных людей". Влияние, например, марксизма на Россию пришло ведь не от смердов и каменосечцев – пришло от книжников и фарисеев России XIX века – от ее интеллигенции.

На самом деле, все было гораздо проще: мизинные русские люди действовали без всяких "влияний", а вполне по своему собственному разумению и в своем собственном очень толково понятом интересе.

Итак, уже в самом начале русского государственного строительства мы имели:

– сознание государственного и национального единства;

– отсутствие племенной розни;

– обостренное чувство социальной справедливости;

– чрезвычайную способность к совместному действию.

Все это появляется в русской жизни как-то сразу, рождается – в принципиально законченном виде. Откуда и почему всё это появилось – мы не имеем никакого понятия. Но зато ясно, предельно ясно понимаем: именно это создало Россию. Кое-что на эту тему начинают понимать уже и европейцы.

Немецкий профессор Вальтер Шубарт в книге "Европа и душа Востока" пишет:

"Западноевропейский человек рассматривает жизнь, как рабыню, которой он наступил ногой на шею... Он не смотрит с преданностью на небо, а, полный властолюбия, злыми враждебными глазами глядит вниз, на землю. Русский человек одержим не волей к власти, а чувством примирения и любви. Он исполнен не гневом и ненавистью, а глубочайшим доверием к сущности мира. Он видит в человеке не врага, а брата".

"Русский переживает мир, исходя не из "я", не из "ты", а из "мы"... Он способен искренне радоваться счастью другого человека или сочувствовать его горю. Он проникается душевными состояниями ближнего так, словно они происходят в нем самом".

"Русской национальной идеей является спасение человечества русскими. Эта идея гибко вписывается в меняющиеся политические формы и учения – не меняя своей сути. При Царском Дворе она облачается в самодержавные одежды, у славянофилов – в религиозно-философские, у панславистов – в народные, у анархистов и коммунистов – в революционные одежды. Даже большевики прониклись ею... Если бы большевизм не находился в тайном согласии, по крайней мере, с некоторыми существенными силами русской души, – он не удержался бы до сего дня... В большевизме просвечивает чувство братства, но в искаженном виде, <...> однако вполне заметное, – это существенный признак русскости, от которой не может избавиться даже русский коммунист...

...Русский апостол мировой революции не стал бы снова и снова рисковать своей жизнью и счастьем... если бы он не был одержим верой в то, что он несет своим пролетарским братьям во всем мире новое "евангелие" (...о том, чего оно достигает на самом деле – это другая тема!). Доводы рассудка о его полезности не подвигли бы на это русского человека... Русских заставляет выходить за границы своей страны в качестве апостолов спасения, даже в политике, – их всегдашнее стремление к всечеловечности. Александр I и Николай I распространяли понятие всечеловечности на правящие дома Европы, панславизм – на всех славян, большевизм – на всех пролетариев земли".

"Европейский атеист противостоит АБСОЛЮТНЫМ ВЕЛИЧИНАМ холодно и деловито – если вообще придает им какое-либо значение; русский же, наоборот, упорно пребывает в душевном состоянии верующего даже тогда, когда приобретает нерелигиозные убеждения... Русские переняли атеизм из Европы. Он лейтмотив современной европейской цивилизации, который все более четко проявляется в ходе последних четырех столетий. Целью, к которой – сначала бессознательно – стремилась Европа, было разделение религии и культуры, обмирщение жизни, обоснование человеческой автономии и чисто светского порядка, короче – отпадение от Бога. Эти идеи и подхватила Россия, хотя они совершенно не соответствуют ее мессианской душе. Тем не менее она не просто поиграла с ними, но отнеслась к ним с такой серьезностью, на какую Европа до сих пор еще не отваживалась. Максималистский дух русских довел эти идеи до самых крайних последствий и тем самым опроверг их. Большевистское безбожие на своем кровавом языке разоблачает всю внутреннюю гнилость Европы и скрытые в ней ростки смерти. Оно показывает, где был бы сейчас Запад, если бы был честным... В большевизме загнало себя насмерть русское западничество".

"Запад подарил человечеству самые совершенные виды техники, государственности и связи, но лишил его души... Только Россия способна вдохнуть душу в гибнущий от властолюбия, погрязший в предметной деловитости человеческий род, и это верно несмотря на то, что в настоящий момент сама она корчится в судорогах большевизма. Ужасы большевистского времени минуют, как минула ночь татарского ига, и сбудется древнее пророчество: ex oriente lux (свет с Востока)... Россия – единственная страна, которая способна спасти Европу. Как раз из глубины своих беспримерных страданий она будет черпать столь же глубокое познание людей и смысла жизни, чтобы возвестить о нем народам Земли. Русский обладает для этого теми душевными предпосылками, которых сегодня нет ни у кого из европейских народов".

"Европа была проклятием России. Дай Бог, чтобы Россия стала спасением Европы", – пишет Вальтер Шубарт.

"Спасение Европы" – наша дальняя задача. Ближняя задача – собственное спасение. Это не "национальный эгоизм", а общечеловеческий интерес: если мы погибнем, кто будет спасать Европу? Но, если "Европа была проклятием России", – точка зрения, на которой стою и я, – то путь нашего спасения лежит, прежде всего, в нашем спасении от Европы и ею рожденного и вскормленного детища: феодализма.

Обреченность феодально-европейского уклада жизни, на восемьсот лет раньше Вальтера Шубарта поняли мизинные русские люди, уходившие именно от этого уклада, устрояемого в Южной Руси – на север, к Андрею Боголюбскому – создавать там своё устройство жизни.

На ростово-суздальский стол в 1157 году Андрея Боголюбского посадили мизинные люди. Он был их ставленником. Ростово-суздальцы знали, что им нужно и Андрей знал, чего от него ждут. Его преемник Всеволод Большое Гнездо следовал успешным методам Андрея и, как тот, держал в полном единоправии всю русскую землю.

Всеволод умер в 1212 году. В 1238 году Северная Русь была разгромлена татарским нашествием и ее князья стали данниками Орды. Но первое серьезное знакомство с военной мощью татар произошло 16 июня 1224 года в сражении на реке Калке. В этом сражении русские потерпели не просто поражение, но разгромное поражение, какого еще не бывало от начала Русской Земли. Погибло около семидесяти тысяч русских воинов и большинство князей, попавших в плен и задавленных татарами во время праздничного пира по случаю победы.

В битве на Калке, Мстислав Киевский спокойно смотрел, как другой Мстислав – Удалой, – бился с татарами в неравном бою. Три дня спустя сам вынужден был вести такой же неравный бой с татарами и сдаться им. При этом нужно отметить, что хоть это и происходило после разгрома татарами основной русской рати на Калке – Мстислав Киевский бился с ними целых три дня и сдался, так сказать, "на честное слово", то есть не был совершенно разбит, а взят и убит татарским обманом. Отдельные русские города сопротивлялись татарам очень упорно. Маленький Козельск, например, держался 7 недель.

Отсюда легко предположить, что если бы битва на Калке произошла в княжение Андрея Боголюбского и не только оба Мстислава действовали согласованно и единовременно, но участие в битве приняли бы и рязанцы, и владимирцы, и суздальцы, и новгородцы – Россия не знала бы татарского ига.

Но единого военного командования на тот момент у русских не было – и забубенная головушка Мстислав Удалой сорвал весь план сражения (если такой и существовал) самочинной преждевременной атакой татарской армии. Мстислав Киевский, как уже выше говорилось, вовсе не вступил в бой – для того, чтобы сдаться и быть убитым тремя днями позже. В 1237 году Владимирские князья точно так же не помогли Рязанским... В ту пору на Руси насчитывалось около пятидесяти самостоятельных княжеств...

Вот, следствие того рецидива феодализма, который возник у нас после смерти Всеволода Большое Гнездо: отсутствие единоначалия надолго отдало русскую страну в татарскую кабалу.

О том, что случилось с Русью при татарском нашествии, рассказано во всех учебниках истории: города были разграблены и сожжены; население, не успевшее разбежаться, перебито или уведено в плен. По сельской Руси нашествие прошло почти сплошным пожаром.

Нашествие было неожиданным. Очень вероятно, что и битву на Калке и последующее вторжение Батыя русские люди восприняли поначалу, как очередной степной набег. Их информация о Востоке была значительно хуже, чем информация татар о Западе: разведывательная служба Чингисхана была поставлена блестяще. Была блестяще поставлена и администрация: она почти целиком была в руках китайских чиновников, имевших опыт Китайской Империи, находившейся тогда в расцвете своей культуры. Татары имели и китайскую военную технику – до огнестрельного оружия включительно. Порох и первую в мире "огнестрельную артиллерию" (метательные орудия с зажигательными снарядами) китайцы изобрели приблизительно за сто лет до Батыя.

Соединение первоклассных техники и организации со стремительностью и массой кочевых орд разгромили Русь и покорили ее татарам приблизительно на триста лет...

Некоторые наши историки, следуя поговорке "нет худа без добра", пытаются найти какое-то "добро" и в татарском нашествии. Ключевский увидел в татарах тот нож, который разрубил удельные узлы русской истории. Но дотатарская Русь, как это видно из книг того же Ключевского, умела разрубать эти узлы и без татар. Карамзин видел в татарской власти фактор, укрепивший централизованную власть Московских князей. Однако, централизованная власть князей – прежде Киевских, потом Владимирских, а после них и Московских – благополучно реализовывалась и без содействия Батыев и Мамаев.

По этой же аналогии пытаются найти "добро" и в большевистской революции. Говорят: сорок миллионов трупов вещь, конечно, неприятная – зато "индустриализация". Забывается то простое соображение, что при сохранении темпов развития русской промышленности, какими они были в предреволюционные годы в царской России, сегодня Россия имела бы в два-три раза больший объем промышленного производства, чем СССР. И без миллионов трупов.

...Конечно, никакая историческая катастрофа не означает полной остановки исторического процесса. Что-то все-таки происходит и движется.

Кое-как оправившись после кровавого наводнения первых татарских нашествий, Русь начинает отстраивать в новых условиях старые формы своей государственности, быта и культуры. Это был трехсотлетний государственный, экономический и культурный анабиоз – в лучшем случае. Почти полная остановка развития. Израненная и обескровленная Россия, как тяжело раненный зверь, забралась в свою лесную берлогу, зализывая раны – и ждала.

Ждать пришлось долго – триста лет. Этот процесс ожидания, выдержки указывает нам на те факторы истории, которые обычно остаются вне исторических исследований: это факторы постоянства, доминанты нации, ее долготерпения в страданиях, ее выносливости в борьбе.

В великих столкновениях великих народов побеждает не "геройство" – побеждает выносливость. Реально решающий героизм существует в воле миллионов людей, из которых если не каждый, то хотя бы большинство, готово идти на такие-то жертвы во имя таких-то целей. Если в миллионах людей такой готовности нет, никакие герои ничему не помогут. Татар мы взяли измором: мы продержались триста лет, они за эти годы выдохлись.

Итак, едва оправившись от оглушительного Батыева удара, Русь снова берется за старую линию: сызнова отстраивает свое разрушенное государственное единство и ищет для этого подходящий центр. Таким центром на сей раз становится Москва. Почему именно она?

Москва тех времен – это, собственно, захудалая усадьба боярина Кучки, самый захолустный русский удел. Поэтому загадочные

занимают видное место во всех курсах русской истории. Почему, в самом деле, Москва? Почему центром для народно-освободительной борьбы и объединения Руси не стал, например, Новгород, который был по всем экономическим показателям выше Москвы, да к тому же и татарским разгромам не подвергался?.. Ответы даются самые разнообразные.

Разбор исторических объяснений причин возвышения Москвы, я начну с марксистских.

Советская "История СССР" формулирует причины объединения Руси вокруг Москвы следующим образом. Объединение произошло потому, что были налицо:

1. Экономическое развитие русских земель, выразившееся в появлении общественного разделения труда и товарного обращения, в силу чего усиливались экономические связи между отдельными городами и землями.

2. Классовая заинтересованность феодальных земельных собственников в создании сильной верховной власти, способной подавить сопротивление крестьян.

Марксистские объяснения любых исторических событий и процессов производят впечатление, что они написаны для людей с одной извилиной в мозгу.

Рассмотрим лишь второй пункт. Вспоминаем, что происходило в реальной истории с "классовой заинтересованностью феодальных собственников". Боголюбский начал с разгрома этих "собственников"; его преемники имели с этими "феодальными собственниками" гражданскую войну, в которой также взяли верх. Москва с самого начала решительно пресекала всякие "феодальные" начинания. Иван Грозный "феодалов" разгромил в пух и прах.

Марксистские историки могут спокойно и уверенно нести любую околесицу, когда за их спиной ГПУ – попробуйте возразить!

"Буржуазным" историкам сложнее. Марксистского объяснения они привести не могут, ибо, не защищенное ГПУ и Главлитом, оно будет немедленно высмеяно и разгромлено. Но и их привлекают материалистические объяснения: они наиболее просты. Так, и Ключевский не смог удержаться от "географии":

"В Москву, как в центральный водоем, со всех концов русской земли, угрожаемой внешними врагами, стекались народные силы, благодаря ее географическому положению"...

А в шестидесяти верстах от этого "центрального водоема" начиналось "дикое поле" – правый берег Оки, на котором властвовали татарские шайки. В восьмидесяти верстах к западу начиналась Литва. Верстах в ста к востоку – на территории сегодняшней Рязанской губернии сидели еще дикие "мещеряки", то принимавшее посильное участие в татарских набегах, то бунтовавшие и грабившие сами по себе... Если бы страна выбирала "центральный водоем", то и Тверь и, тем более, Ярославль были бы в безмерно лучшем положении, не говоря уже о Новгороде.

Про Новгород Ключевский же пишет:

"Ни в каком краю древней Руси не встретим такого счастливого подбора условий, благоприятных для развития политической жизни... Новгород рано освободился от давления княжеской власти и стал в стороне от княжеских усобиц и половецких разбоев, не испытал непосредственного гнета и страха татарского, в глаза не видел ордынского баскака, был экономическим и политическим центром огромной области, рано вступил в деятельные торговые сношения с европейским Западом, был несколько веков торговым посредником между этим Западом и азиатским Востоком... Нигде в древней Руси не соединялось столько материальных и духовных средств..."

И вот, ничего не вышло. Освобожденные "от давления княжеской власти" народные массы идти под начало своих "освободителей" не хотели. Останавливаясь на последних временах новгородской самостоятельности, Ключевский пишет:

"В минуту последней решительной борьбы Новгорода за свою вольность не только Псков и Вятка, но и Двинская земля не оказали ему никакой поддержки и даже послали свои полки против него на помощь Москве".

"В минуту последней решительной борьбы" (битва при Шелони) низовое население Господина Великого Новгорода, не захотело отстаивать его независимость. Все культурные, географические, торговые и прочие материальные предпосылки новгородского могущества не дали ничего. Выиграла нищая Москва. Почему?..

Историки дворянского крыла, объясняя причины возвышения Москвы, напирали на талантливость первых собирателей русской земли. Какая-то мера талантов у московских князей, конечно, была. Однако, эта мера вряд ли была больше, нежели у других, современных им, русских князей. Тот же Ключевский рисует облик "первых собирателей русской земли" в таких словах:

"Московские Великие Князья являются довольно бледными фигурами, преемственно сменявшимися на великокняжеском столе под именами Ивана, Димитрия, Василия, другого Василия... Они отличаются замечательной устойчивой посредственностью, не выше и не ниже среднего уровня... Это князья без всякого блеска... Это средние люди древней Руси, как бы сказать, больше хронологические знаки, чем исторические лица..."

"...Фамильные свойства московских князей не создали политического и национального могущества Москвы, а сами были делом исторических сил и условий, создавших это могущество..."

Итак: "исторические силы и условия". Какие же это "силы"? Экономика отпадает, ибо Москва была беднее всех. Какие "условия"? География с ее "центральным водоемом" тоже отпадает. Что же остается?

Начиная с первых русских сказаний и летописей и кончая сегодняшним днем, сквозь всю русскую историю проходит одно доминирующее стремление – тяга к национальному и государственному единству, "к воплощению государственного тела", по выражению Костомарова.

Начали в одном месте – не вышло, начали в другом, третьем, четвертом – наконец, нашли. Если человек ищет – он находит. Географическое положение иногда играет роль (Киев), иногда не играет никакой роли (Владимир). Качества отдельных людей иногда играют роль (Боголюбский), иногда не играют никакой роли (Василий I Дмитриевич). Деньги иногда играют роль (Новгород), иногда не играют никакой роли (Москва). Это всё – случайные коэффициенты при известной величине. В нашем случае, данная величина известна плохо. Историки разных школ и направлений дружно молчат про нее.

Главная причина этого молчания заключается в том, что величину эту "обнаружить" и "исследовать", действительно, трудно. Её невозможно ни "увидеть", ни "потрогать", ни "взвесить", ни "понюхать" – она нематериальна. Эта плохо известная и трудно уловимая величина есть величина психологическая.

Если миллионы людей в течение ряда веков и на всей территории России неустанно ищут для себя организационный центр, они его обязательно найдут. А если не найдут, так создадут "с чистого листа".

Почему он был создан в Москве, а не, скажем, в Твери? Этот вопрос имеет такую же историческую значимость, как и вопрос о том, почему Ломоносов родился в Холмогорах, а не, скажем, в Царевококшайске?

Если мы признаем, что русский народ обладает литературной одаренностью, то мы вправе заранее предположить появление Толстых, Достоевских, Тургеневых, Гоголей, Пушкиных и прочих – место рождения каждого из них не может быть объяснено никакими вывертами. Но можно совершенно уверенно сказать, что в таких-то и таких-то условиях ни Толстой, ни Достоевский не появятся. Так, если бы Ломоносов родился и жил не в Архангельской губернии, которая вовсе не знала крепостного права, а, например, в Тверской, так любознательного Михайлу из Московской Академии изъяли бы, выпороли нещадно и вернули обратно к помещику. Михайло Ломоносовым не стал бы.

В таком же разрезе можно рассматривать вопрос о возвышении Москвы. В тогдашней России имелись все психологические предпосылки для создания единой, надклассовой власти. Такая власть не могла быть создана там, где уже укрепились классы, – на западных территориях. Удельный феодализм Киева, землевладельческий феодализм Вильны и торговый феодализм Новгорода душили эту власть на корню. Страна создала свой новый центр там, где всего этого не было. Географическая точка Москвы, а не Коломны или Серпухова, имеет такое значение, как рождение Ломоносова в Холмогорах, а не в каком-нибудь соседнем селе.

Если все-таки искать уж хоть какую-то причину возвышения именно Москвы, то нужно прислушаться к историку Москвы И. Забелину:

"В истории города очень видное место занимал московский посад, под именем черни, которая в опасных случаях, когда ослабевала или вовсе отсутствовала предержащая власть, не раз становилась могучею силой, защищая от напасти свой излюбленный город... Простые граждане Москвы, ее тяглецы относились к политическим интересам своего города с большою горячностью..."

Оказывается, "исторической силой", возвысившей Москву, были "простые граждане Москвы, ее тяглецы".

Олеарий и Герберштейн, за ними Флетчер и другие озвучивают тот мотив, который впоследствии стал господствующим и в русской исторической литературе: Москва – это царский деспотизм по восточному образцу, а под этим деспотизмом – бесправное и безгласное стадо рабов.

Если разделять это мнение – целый ряд явлений московской жизни совершенно необъясним. Откуда, при всеобщем рабстве, взялся горячий интерес к политическим вопросам? Почему московские низы, – прямые наследники владимирских мизинных людей, – так любили свой город, свою страну и с таким упорством и самопожертвованием защищали их – даже без "предержащей власти": когда в Москве не оставалось ни Царей, ни даже бояр? Почему, когда Московские Великие князья попадали в татарский плен, то вся Москва, от именитых людей Строгановых до последнего тяглеца, собирала деньги для выкупа своего князя? Казалось бы, избавились от "деспота" – и, слава Богу!

Однако, при пленении Василия Темного, потом при "уходе" Ивана Грозного, разражались "воплем и плачем". Собрали для выкупа Василия двести тысяч рублей – астрономическая, по тем временам, сумма; Ивана Грозного умоляли сменить гнев на милость и вернуться на Трон. После Смуты то же "безгласное стадо" в полный голос высказалось против всяких конституций, за Царя. Почему эти "бесправные рабы" так искренно любили своего Царя и так крепко держались за него? Кто был умнее? – москвичи 14-17 веков или петербуржцы 1917 года?

Вспомним февраль: великая безмозглость спустилась на страну! Вот, где было стадо! Тысячные стада "свободных граждан" слонялись по петровской столице. Они были в полном восторге: проклятое самодержавие кончилось! Над миром встает заря новой жизни – без "аннексий и контрибуций", без капитализма, империализма и даже без Церкви с ее мракобесными попами! Во, заживем-то!

Каждая голова этого стада думала, что до земного рая и всечеловеческого счастья рукой подать. Если бы им тогда кто-нибудь сказал, что в ближайшую треть века они заплатят за Февраль-Октябрь десятками миллионов жизней, десятками лет террора и рабства, они сочли бы эти слова безумием. Себя они считали очень умными: помилуй, Бог! – двадцатый век, культура, трамваи, ватерклозеты, Карла Марла, эс-эры, эс-деки, равное, тайное и прочее голосование...

... Прошли страшные десятки лет. И теперь, на основании горького, но уже бесспорного исторического опыта, на вопрос: кто был умнее – московская чернь 15 века или просвещенные петербуржцы 20-го – можно дать вполне определенный ответ. Просвещенные россияне, делавшие 17-й год, оказались ослами. И пророчество А. Белого:

"сгибнет четверть вас от глада, мора и меча"

– сбылось с математической точностью.

Люди Московской Руси приходили в ужас от одной мысли о прекращении Монархии: как остаться без Самодержца?!. Люди Петербургской России двести лет с разных сторон – реакционной и революционной, – разрушали Самодержавие. Над его могилой им мерещилась райская жизнь. Москвичи видели катастрофу в том, в чем петербуржцам мерещился рай. Кто из них оказался прав фактически?

Давая обзор нашей "Начальной Летописи", Ключевский пишет:

"Начальная летопись представляет сначала прерывистый, но, чем дальше, тем все более последовательный рассказ о первых двух с половиной веках нашей истории, и не только простой рассказ, а освещенный цельным, тщательно проработанным взглядом составителей на начало нашей истории... Важнее всего идея, которою освещено начало нашей истории – это идея славянского единства, которая в начале XII века требовала тем большего напряжения мысли, что совсем не поддерживалась современной действительностью... Замечательно, что в обществе, где сто с чем-нибудь лет назад еще приносили идолам человеческие жертвы, мысль уже научилась подыматься до связи мировых явлений... Это может служить предметом удивления или недоумения".

Итак, почти тысячу лет назад, в обществе, едва вышедшем из мрака идолопоклонства, мысль уже научилась "подыматься до связи мировых явлений". Мы сейчас сказали бы: мыслить в мировом масштабе. Откуда же вчерашние поклонники Перуна научились сему? Официальный научный ответ: из Византии.

Ключевский недоумевает: откуда могла взяться "идея славянского единства", если она "совсем не поддерживалась современной действительностью"? Это была идея единства Русской Земли. На Любечском съезде князья клянутся "всею Землею Русской", Даниил Паломник возжигает в Иерусалиме на Гробе Господнем лампаду за "всех христиан Земли Русской". Иначе говоря, у самых истоков русского государственного строительства идея национального единства возникает как-то сразу, как Афина Паллада из головы Зевса: в полном вооружении. Это есть основная идея всей нашей истории. И ее Русь не могла заимствовать из Византии по той простой причине, что такой идеи в Византии не было.

Византия никогда не была национальным государством. "Русский народ" – это для всех понятно. Но никто, никогда и ничего не слышал о "византийском народе".

Византия была создана на месте старой эллинской колонии, куда была перенесена вся римская администрация. Ее государственным языком был сначала латинский, потом греческий – одинаково чуждые той разноплеменной массе, которая была и осталась под куполом Восточной Империи после разгрома Западной, но которая никогда не слилась в один народ, в одну нацию. И если на Руси и в России характерной чертой всегда было отсутствие национальной розни и борьбы, то византийская история переполнена именно этой борьбой. Греческие, римские, иудейские, персидские, армянские, славянские и прочие течения находились друг с другом в состоянии почти непрерывной войны. Никакой национальной идеи у Византии никогда не было. Сама не имея ее, как она могла снабдить ею новорожденную Русь?

Есть наука. И есть наукообразность: выуживание цитат и жонглирование терминами. Историческая наукообразность оставляет без всякого научного внимания факт диаметральной противоположности русской и византийской духовных доминант.

Византийцы были классификаторами, бюрократами. Византийство – это преобладание формы над содержанием, юрисдикции над совестью, интриги над моралью. Всё, что было в Византии, было прямой противоположностью тому, что выросло в России: у нас содержание всегда предпочиталось форме, совесть – букве закона, мораль – силе, а сила – интриге. Русский склад мышления всегда ставит человека, человечность, душу выше закона. Не человек для субботы, а суббота для человека. Не человек для выполнения закона, а закон для охранения человека. И когда закон входит в противоречие с человечностью – русское сознание отказывает ему в повиновении. Бесчеловечных законов история знает много; законов, изданных победителями в жизненной борьбе для насыщения их, победителей, аппетитов к жизненному пирогу: закон о крепостном праве, о "продразверстке", о "ликвидации кулака, как класса" и т.д. и т.п. Подобное человеческое законодательство, претящее человеческой совести, отторгается русским сознанием. Диктатура совести для него всегда значимей диктатуры закона. И любой другой диктатуры. На это исключительно русское явление следует обратить самое пристальное внимание. Западная мысль шатается от диктатуры капитализма до диктатуры пролетариата, но до "диктатуры совести" не додумался никто из представителей этой мысли. Как будто наш русский патент на это изобретение охраняется всеми законами мироздания.

Далее: у Византии никогда не было "родной землицы", из-за которой кто бы то ни было, стал лезть, на какой бы то ни было рожон. Не было не только "национальной идеи", но даже "национальной армии" – армия была наемной. У нас, от Олега до Николая II и даже Сталина, была и есть "родная земля", за которую мы лезли на все мыслимые рожoны и ломали все мыслимые рожны.

Нам говорили: русская Монархия родилась на свет Божий под прямым влиянием Византии. Но была ли в Византии Монархия вообще? Основной юридический признак Монархии – законное наследование государственного Престола. Монархия есть образ правления, при котором Глава государства является наследственным и пожизненным Главой, передающим свои права и функции своему Наследнику в пожизненное владение. Из ста девяти византийских Императоров своей смертью умерли только тридцать пять, остальные семьдесят четыре были убиты. В 74 случаях из 109 Престол переходил не к Наследнику по праву наследства, а к цареубийце по праву захвата. Императоры и династии, как правило, менялись путем насильственного свержения законной власти.

Подобное наблюдалось, впрочем, не только в Византии. Турецкая монархия, существовавшая все-таки более пяти веков, являлась производной величиной непрерывных дворцовых переворотов, братоубийств, сыноубийств и просто убийств. То же имелось в Риме: замещение Престола по праву наследования было там, как и в Византии, исключением. Если Императору удавалось обеспечить своему Наследнику верность римских легионов, он царствовал. Но если какому-то полководцу удавалось перехватить симпатию легионов – законный наследник отправлялся на тот свет. Это было в порядке вещей. В Византии всякий удачливый генерал норовил ворваться в столицу со своими дивизиями, вырезать всю династию и утвердить свою власть. И Византийская Церковь, верная вышеописанной византийской духовной доминанте, религиозно оправдывала такие подвиги. Патриарх Полуевкт, коронуя цареубийцу Цхимицхия, провозгласил с церковной кафедры: Помазание на Царство смывает все грехи, в том числе и грех цареубийства: "победителей не судят". Не судит даже Бог... В русское сознание подобное не укладывается.

Наукообразные историки тут, конечно, не преминут указать, что дворцовые перевороты с цареубийствами были и в России. Да, было такое. Но было и очень существенное отличие.

Если в Византии цареубийство было нормальным способом замещения Престола, то Киевская Русь знает только одну попытку последовать византийской традиции: это Святополк Окаянный. Что из этого вышло? Русская Церковь его прокляла, все от него отвернулись, он бежал и погиб, оставив в назидание потомству только кличку "Окаянного". Византийские методы оказались нерентабельными.

В Московской Руси цареубийств не было вообще. Они были только в Петербурге – чужом для России городе, где никакой "Руси" не было и где для всяких просвещенных влияний с Запада, дверь была распахнута настежь. Но, поскольку, Петербург был все-таки столицей Российской Империи и не считаться с русской духовной доминантой никак не мог, то даже в Петербургской России не было ни одного случая официального свержения власти. Дворцовые цареубийства скрывались самым тщательным образом и только революция, раскрыв все архивы, поставила все точки над всеми "i". Случаев открытого насильственного захвата власти Россия не знала ни одного, вплоть до большевиков. И даже Ленин-Сталин про казнь Царской семьи предпочитали помалкивать. Совсем скрыть сие было, конечно, невозможно, но сначала объявили только о казни Царя, признаться в убийстве ни к какой политике не причастных, невинных царских детей, "духу не хватило". Это было официально признано большевиками лишь к середине 20-х годов. Но и впоследствии, при напоминании об этой расправе, даже высокопоставленные партийные чины как-то ежились и что-то мямлили про "политическую необходимость", но в глаза не смотрели.

Совершенно невозможно представить, чтобы Строгановы со своими армиями и со своими деньгами или Суворовы с их чудо-богатырями могли ворваться в Москву или Петербург и там Таинством Помазания на Царство смыть грех цареубийства: ни за Строгановыми, ни за Суворовыми никто не пошел бы. Далеко не случайно восстания Степана Разина и Емельяна Пугачева шли под знаменем, хотя и вымышленных, но все-таки законных претендентов на Престол.

Маленькая фактическая параллель. Мы уже сказали, что в Византии из 109 Императоров 74 взошли на Трон путем цареубийства. Теперь осознáем, что это знали все. И это, по-видимому, не смущало никого.

Теперь вспомним царствование Бориса Годунова. В нем был момент, имеющий к нашей теме непосредственное отношение. Династия Грозного исчезла. Борис оказался ближайшим родственником этой династии, обладавший, к тому же, прекрасными государственными способностями. Ему предлагается Престол. Он отказывается от царской власти. Пушкин считал это лицемерием:

"Борис еще поморщится немножко, Как пьяница пред чаркою вина".

Здесь в правоте Пушкина можно усомниться. Борис ведь был не единственным в России, кто отказывался: в 1613 году не хотел собственного воцарения Михаил Федорович. В 1825 году от самодержавной власти отказывались Великие Князья Константин и Николай Павловичи. Эти отказы были искренни. Они были обусловлены ясным пониманием той огромной моральной ответственности, которая ложится на плечи Самодержца: "кому много дано, с того много спросится". В Византии не "морщился" и не "отказывался" никто. В Европе тоже.

С Борисом Годуновым все, в сущности, было в порядке: родство с династией, бесспорное право избрания, государственные таланты, – все предпосылки для успешного царствования. Имелась этому лишь одна помеха: зависть московской олигархии во главе с Василием Шуйским. И московская знать отыскала слабый пункт – единственный слабый пункт царствования Годунова: она распустила слухи о Борисе Годунове, как об убийце законного наследника Престола, Царевича Дмитрия. Шуйский капнул ядом в самую сердцевину русского Монархизма, в его нравственную точку опоры. Пропагандный отдел московской олигархии был, по-видимому, поставлен блестяще и нащупал правильную линию: подрыв моральной основы царствования. Это погубило Годунова. Тень Царевича Дмитрия стала бродить по стране:

"Убиенный трижды и восставый Двадцать лет со славой правил я Отчею Московскою державой, И годины более кровавой Не видала русская земля" М. Волошин "Дмитрий Император"

Кто в Византии, Риме или Мадриде стал бы волноваться о судьбе ребенка, убитого двадцать лет тому назад?.. А на Руси все зашаталось, пошло из стороны в сторону; все стало казаться Божьей карой за то, что страна терпит цареубийцу. Страна погрузилась в годину Смуты – "и годины более кровавой не видала русская земля".

Прошло немногим более трехсот лет – и Россия погрузилась в годину еще более кровавую. После революции в разных уголках России можно было слышать тот же вариант: "Так нам и нужно. Царя не уберегли". Прозрели, да поздно. А многие так до сих пор и не прозрели.

Когда Иван Грозный отрекся от Престола – народ толпами повалил в Александровскую слободу упрашивать Царя вернуться на Трон. Когда Николай II сделал то же – с выражением верноподданнических чувств на станцию Дно не приехал никто. Царь записал в дневнике вечером в день отречения: "Кругом измена и трусость и обман".

Так мы свою родную, наигуманнейшую в истории человечества "диктатуру совести" променяли на чужеродную и самую кровавую в истории человечества "диктатуру пролетариата". Променяли, потому что "диктовать" совесть перестала: не стало совести – остались "обман" одних, "трусость" других и "измена" всех царских "верноподданных". Ведь на верность Царю тогда в России присягали все. На Дно не приехал никто. За это и оказались на "дне". Поведи мы себя иначе – устремись к ногам Царя, – не оказались бы под ногами и наганами людей в кожаных куртках... Но – не уберегли!

Если мы вдумаемся в понятие монархии вообще, то мы, вероятно к крайнему нашему изумлению, обнаружим, что "монархия" вообще – не обозначает ничего – как, с другой стороны, ничего не обозначает и термин "республика" – тоже "вообще". Мы привыкли думать, что монархия – это власть наследственного Монарха, а республика – это выборная власть. Но история знает и выборных Царей, Королей, Князей – причем, как в монархических, так и в республиканских странах. В монархической России были выбранные Цари: Борис Годунов, Василий Шуйский, Михаил Романов. Республиканская Польша – "Речь Посполита" – управлялась выборными Королями.

Формула, по которой феодальная знать возводила на Престол арагонских королей, гласила:

"Мы, которые стóим столько же, сколько и вы, и которые можем больше, чем вы, назначаем вас нашим королем и сеньором при том условии, что вы будете соблюдать наши привилегии. А если нет – нет".

Новгород Великий – республика – нанимал себе Князей по договору и смещал их, когда ему заблагорассудится.

Чуть выше сопоставлялись две монархии: византийская и русская. Сопоставление убедительно показывает, что хоть эти государственные образования и называются одним и тем же термином: "монархия" – общего между ними очень мало.

С другой стороны, прямо сегодня, перед нашими глазами существуют две, столь же непохожие друг на друга "республики": США и СССР. Государственный строй, существующий в этих странах, имеет сходство только в одном – в наименовании: Соединенные Штаты Америки заявляют о себе, как о республиканской стране и СССР именует себя "союзом советских социалистических республик". Но всем понятно, что, кроме словесного сходства в названии, между этими двумя странами ничего общего нет.

Учитывая тот факт, что говорить о каких-то терминах "вообще" очень трудно, не соскользнув в "жонглирование терминами", займемся рассмотрением не абстрактного понятия "монархия", а конкретного исторического явления: "русская монархия".

Сразу скажем, что Монархия, конечно, не есть специфически русское изобретение. Это самая распространенная в человечестве форма государственного устройства. Она органически рождается из семьи, переросшей в род, из рода, переросшего в племя и т.д. – у всех народов. На самом первобытном уровне она выражает волю сильнейшего, впоследствии – волю сильнейших.

Говоря о специфике русской монархии, нужно отметить, что она очень рано, похоже, едва уйдя с первобытного уровня, стала выражать не волю сильнейших, а волю всей нации. Судить о том, что происходило в предписьменной истории можно лишь гадательно, но уже в первых письменных свидетельствах русских летописцев, в той же "Начальной Летописи" (начало XII века), присутствует "идея славянского единства", даже еще вовсе "не поддерживаемая современной действительностью". Другими словами, даже еще на стадии племенного дробления, когда и государства-то русского, как такового, не существовало, государственная идея единства нации у этих разрозненных славянских племен уже имелась. И русская монархия, с самого своего рождения, стала выразительницей этой национальной идеи.

Данное отличие всегда нужно иметь в виду: монархия в России выражала волю русского народа, а не волю "сильнейших" – капиталистов, как оба Наполеона во Франции, или аристократии, как все остальные монархии Европы.

Формирование русского государства происходило параллельно и одновременно с принятием русским народом Православия. Поэтому воля русского народа, религиозно сформулированная православной верой, стала той самой "диктатурой совести", о которой говорилось выше. Политически русский народ оформил свою волю в Империи. Великий князь, потом Царь и далее Император в России служили Богу и народу. Только этим можно объяснить возможность манифеста 1861 года (об отмене крепостного права): "диктатура совести" смогла преодолеть страшное сопротивление правящего, дворянского слоя ("сильнейших") и "сильнейшие" оказались бессильны отстоять свои интересы (9/10 помещиков не хотели расставаться со своими правами на крестьян).

Из вышесказанного можно сделать следующий вывод: русская монархия является наибольшим приближением к идеалу монархии вообще. Этого идеала она не достигла никогда – и по той общеизвестной причине, что никакой по-настоящему высокий идеал в нашей жизни недостижим. В истории русской монархии, как и во всем нашем падшем мире, были периоды упадка, отклонений, неудач, но были и периоды таких подъемов, каких мировая история не знает вообще.

Мы, русские, ставим, – и всегда ставили, – внутренние нравственные принципы выше мертвой буквы формального закона. Об этом уже говорилось. Само собой разумеется, что при нынешнем уровне нравственного развития человечества, общество не может обойтись без судьи, обвинителя, тюремщика и палача. Но по дороге от палача к братству Царская Россия прошла гораздо большее расстояние, чем любая другая страна мира.

У советского историка М. Покровского в его "Сжатом очерке русской истории" есть глава, озаглавленная: "Травля коронованного зверя". Коронованный зверь – это Александр II, тот самый Царь, который в 1861 году ликвидировал крепостничество, потом дал стране реформы: университетскую (1863г.), земскую и судебную (1864г.), цензурную (1865г.), городскую (1870г.), военную (1860-1870гг.), получившие название "Великие реформы". Даже политические противники Самодержавия не могли удержаться от самых высоких оценок его деятельности. А.И. Герцен воскликнул в Лондоне: "Из нашей ссылки мы приветствуем его именем Освободителя!" Под этим именем он и вошел в историю. Царю-Освободителю стояли памятники не только в России. В Софии и Гельсингфорсе я сам видел цветы, которые кто-то каждое утро клал у подножия этих памятников.

И вот, этот-то Царь – здесь Покровский был совершенно прав – попал в положение травимого зверя. "Народная воля" устроила настоящую охоту на Императора. Шесть покушений... Господь хранил... Седьмое покушение, совершенное 1 марта 1881 года народовольцем Гриневецким – оказалось удачным: Царя не стало... Но вот вопрос: народную ли волю выражала "Народная воля"? Откуда такая ненависть к Царю-Освободителю у "народных освободителей"? Травля была организована не просто так.

Александр II был самым неудобным, ненужным и опасным Царем – и для реакции, и для революции одновременно. 30 марта 1856 года он ошеломил московское дворянство, заявив о своем намерении отменить крепостное право. Свое решение он объяснил так: "Гораздо лучше, чтобы это произошло свыше, нежели снизу". Таким образом, Царь-Освободитель, ликвидируя "сверху" реакцию, тем самым упразднял и революцию – она делалась ненужной. Советский историк с завидной откровенностью повествует, что надежда на восстание массы – провалилась, что среди самих революционеров поднялись против травли Государя возмущенные голоса: "Надо донести!" Революционная "Земля и воля" летом 1879 года раскололась на "пропагандистов" ("Черный передел") и "политиков" ("Народная воля"). "Политики" приняли решение продолжать травлю независимо от того: "выскажется за нее большинство партии или нет" (Покровский). Было постановлено "все силы террора сосредоточить на одном лице Государя" (он же). Теперь постарайтесь прочитать нижеследующую цитату из "Сжатого курса" Покровского повнимательнее:

"На "бунтарское движение" (кавычки принадлежат Покровскому) этот достойный сын Николая Палкина умел ответить только самыми беспощадными преследованиями... Царя обыкновенно "миловали" (кавычки опять принадлежат Покровскому) осужденных, а Александр на террористические покушения ответил полевым судом. Стали вешать так, как не вешал Николай: с августа 1878 года по декабрь 1879 года было казнено 17 (семнадцать) человек".

"Сжатый курс" Покровского издан в 1931 году, то есть после четырнадцати лет действия "полевых судов" ВЧК-ОГПУ, после кровавых бань в Ярославле, Тамбове, Кронштадте, Крыму, Новороссийске, Одессе, после "ликвидации кулака, как класса"... И вот, после всего этого, официальный советский историк находит в себе достаточный запас гражданской наглости, чтобы печатно возмущаться повешением семнадцати участников "травли коронованного зверя", – фразу о "коронованном звере" он повторяет несколько раз подряд. Про "зверей" в кожанках, конечно, ни гу-гу.

Между тем, "зверство"-то развернулось во всю ширь именно в постцарской России. В дореволюционной России смертная казнь применялась только в исключительных случаях, например, для цареубийц. "Полевые суды" вводятся в стране, как известно, лишь в исключительных обстоятельствах – обычно, вместе с "военным положением". Если исключительных случаев не было – казней не было. В это же время, почти во всех западноевропейских странах убийство без смягчающих вину обстоятельств, влекло за собой безусловную смертную казнь. Вся структура наших судов строилась на принципе "милости". Там, где ее оказывали недостаточно – вступали в силу Высочайшие повеления. Даже Покровский, хотя и в кавычках, признает, что Цари "миловали осужденных". Еще больше "миловало" их общественное мнение страны.

Здесь тоже нужно отметить существенное отличие русской психологии от западноевропейской. У нас преступника считают "несчастненьким" (человеком, лишенным счастья) – он и впрямь несчастный человек, при всех тех несчастьях, которые доставляет ближним. На Западе его несчастья не видят. Видят только его зло и вред, доставляемые окружающим. Поэтому считают злодеем (человеком, деющим зло).

В России даже советская власть не рискнула ввести публичную казнь. Во Франции даже дамы ходят глазеть на гильотину. Лишь в последнее время (перед Второй мировой войной) смертная казнь во Франции, оставаясь де-юре публичной, стала отгораживаться от публики рядами войск и полиции. До этого распоряжения места на Гревской площади покупались, как билеты в театр. Это все – к разговору про "дорогу от палача к братству".

История монархической власти в Европе есть история ее ограничения. История монархической власти в России есть история ее самоограничения.

Европейская конституция есть борьба за власть, русская конституция есть сотрудничество властей: Царской, Церковной и Земской. Все три вида власти ограничивают самих себя и не вмешиваются в соседнюю область. Мы не хотим, чтобы Монархия вторгалась в дела Земства, чтобы Церковь вмешивалась в область светской власти, чтобы светская власть вторгалась в область религии. Мы не хотим, чтобы какая бы то ни было, центральная власть посягала на свободу человеческого творчества и труда – вне рамок, ограниченных "твердым законом". Мы не хотим борьбы за власть, мы хотим соборности власти – какой она была в Московской Руси и до какой Петербургская Империя так и не сумела дойти.

Нам нужны сильный Монарх и сильное народное представительство, причем силу того и другого мы будем измерять не их борьбой друг с другом, а их умением сообща выполнять те задачи, которые история поставит перед страной.

Перед созывом 1-й Государственной Думы Лев Тихомиров предсказал, что из такого "народного представительства" ничего хорошего не получится. Он предложил создавать не партийное, а корпоративное представительство, выражающее мнение и интересы страны, а не партий.

Личный рядовой состав всякой партии состоит, главным образом, из неудачников во всех остальных научно-производственно-культурных сферах человеческой жизни. Одаренный и образованный человек имеет свою профессию – врача, инженера, литературоведа или другую. Это он ни на какое "депутатское кресло" не променяет. Из крупнейших русских инженеров, изобретателей промышленников, писателей, журналистов и прочих в Госдуму не пошел никто. И никогда такого калибра люди ни в какой парламент не пойдут. Парламентский депутат – это "петрушка", обязанный вскакивать со своего места, когда соответствующий партийный лидер дернет соответствующую веревочку, голосовать "за" или "против", продуцировать овации или скандал, хлопать в ладошки или топать ногами. Партийные лидеры – такие же "петрушки", которых дергают за веревочку их "спонсоры". Но, спрашивается, какой же серьезный, уважающий себя человек, станет этакой "петрушкой"?

Настоящее народное представительство должно состоять из корпоративного представительства (научные, инженерные, рабочие и прочие профессиональные организации) с непременным участием православной Церкви и других традиционных религиозных конфессий. Когда в российском народном представительстве будут работать, представитель русского Патриарха, представители других, признанных в России вероисповеданий, представители союзов инженеров, агрономов, врачей, металлистов, железнодорожников, горняков и т.д. и т.п. – то все эти люди будут точно знать, что им нужно, в чем заключаются интересы той группы людей, которую они представляют. При этом, никто не будет претендовать на "всю власть", как это делают политические партии. Всякая партия стремится сначала к большинству, а потом к большевизму (всевластию). Но никакому "союзу инженеров" не придет в голову захватить "всю власть" в стране в свои руки. Никакому "союзу ветеринаров" никогда не захочется всех своих сограждан сделать ветеринарами. Могут быть тенденции к разного рода "перегибам", но на пути этих тенденций будет стоять Монарх – Он не даст "перегнуть". Во всем этом нет ничего нового. Все это существовало в Старой Москве.

И, к сожалению, перестало существовать в петровской России.

Старая Московская национальная демократическая Русь петровскими реформами была разгромлена. Были упразднены: и самостоятельность Церкви, и народное представительство, и суд присяжных, и гарантия неприкосновенности личности – все, что политически возвышало Московскую Русь безмерно выше всех современных ей государств мира. Старо-московское служилое дворянство было превращено в крепостников. Остальные слои нации, игравшие в Москве огромную национально-государственную и хозяйственно-культурную роль: духовенство, купечество, крестьянство, пролетариат (посад), были отстранены от активного участия в государственной жизни.

В Московской Руси цареубийств, как мы уже сказали, не было. А не было их там, в том числе и потому, что они там были политически бессмысленны. Ибо царская власть в Москве была только одним из слагаемых в "системе учреждений" – уничтожением одного из слагаемых система изменена быть не могла.

В этом тоже специфика русской монархии, на которую нужно обратить внимание. Наша допетровская Монархия состояла не в произволе одного лица, а в системе учреждений. Московские Цари "силой власти" реализовывали "мнение Земли". Это мнение – организованное в Церковные и Земские Соборы и в неорганизованном виде представленное населением Москвы, – не менялось от цареубийства. Это – с одной стороны. А с другой стороны, это мнение неминуемо и достаточно быстро возвело бы цареубийцу на эшафот. Поэтому, повторим, убивать Царей в Москве было бессмысленно, и никто их не убивал.

Соборы (как Церковные, так и Земские) никогда не претендовали на власть (явление, с европейской точки зрения, совершенно непонятное) и Цари никогда не шли против "мнения Земли" – явление тоже чисто русского порядка. Московская "система учреждений", во главе с Царем, представляла собой такой монолит, который невозможно было разрушить никаким цареубийством.

После Петра I русская монархия, к сожалению, лишилась этой "системы учреждений". Вместо нее явилось "средостение между Царем и народом". Госдумы всех четырех составов были только одним из вариантов этого "средостения": они выражали мнения партий, но не мнения Земли.

Всякий слой всякой нации – вне моментов общенациональной опасности – действует эгоистически. Во все века человеческой истории и у всех народов всегда шла борьба между религиями, сословиями, классами, профессиями, группами и интересами. Она будет идти и в будущей России. Мы не рисуем новую русскую Монархию, как заместительницу рая земного. О "солидарности" всего народа можно мечтать. Но лучше молчать. Ибо мечта, сформулированная как обещание, будет заведомой ложью. Мы признаем неизбежность этой борьбы, но хотим иметь Одного Человека, который стоял бы НАД этой борьбой, а не был результатом этой борьбы, каким является диктатор или бессильной случайностью в этой борьбе, какою является президент. Нам необходима законно наследственная, нравственно и юридически бесспорная монархическая власть достаточно сильная и независимая для того, чтобы:

1. Стоять НАД интересами и борьбой партий, слоев, вер, профессий, областей и групп;

2. В решительные моменты истории страны иметь окончательно решающий голос.

И нам необходимо народное представительство, которое явилось бы не рупором "глупости и измены", как наше недоношенное заимствование из Европы в лице Государственных Дум всех созывов, а народное представительство, отражающее интересы страны. Госдумы отражают отнюдь не интересы страны, но честолюбивые вожделения Милюковых-Керенских, либо утопические конструкции Плехановых-Лениных.

Полновластный Монарх и компетентное народное представительство нам необходимы для совершенно конкретного дела: защиты свободы, труда, жизни, инициативы и творчества каждого подданного России.

В межпланетных пространствах может быть есть другие пути для достижения всего этого. В одиннадцати вековой истории России – Россия никаких иных путей не нашла. И всякое отступление от этих путей несло России катастрофы – и в 13-м веке и в 18-м веке и в 20-м веке: несло России и татарское иго, и крепостное иго, и советское иго.

Представление, что именно республиканская форма правления дает народу наибольшую свободу, ошибочно. Самодержавная Москва строилась на лично свободном крестьянстве, республиканская Польша – на крепостном. СССРеспублик отнял свободу у этих республик. В республиканской Пилсудской Польше – совсем не так давно – депутатов парламента пороли в полицейских участках.

Говоря о свободе "вообще" – нужно сказать, что степень свободы или несвободы никак не зависит ни от республики, ни от Монархии – зависит от других вещей. Говоря конкретно о России – можно фактами доказать, что русская Монархия делала все, что могла для защиты внешней и внутренней свободы своих граждан.

Несколько слов влюбленным в "самоуправление". Республика не гарантирует самоуправления. Республиканская Франция не имеет самоуправления вовсе. Монархическая Россия имела разные формы самоуправления – от почти республиканского в Великом Княжестве Финляндском, до авторитарного в Хиве и Бухаре. Теперь повнимательнее: почти в одно и тоже время почти одинаковое самоуправление получили из рук российского Самодержца две страны: Польша и Финляндия. В "руках разумного народа" – как выразился по адресу финнов Александр II, – это самоуправление создало маленькую страну, организованную лучше, чем какая бы то ни было иная страна в мире. В руках народа неразумного оно создало порядки, которое немецкая поговорка определяет как "польское хозяйство" – балаганное увеселение, где за недорогую цену можно бить посуду.

Как видим, "самоуправление" – не панацея. "Советские" люди "засоветованы" сегодня всякими "советами" до такой степени, что по степени разумности ближе скорее к полякам, чем к финнам.

Самодержавие противоречит самоуправлению только в тех случаях, когда самоуправление превращается в партию или когда самодержавие превращается в диктатуру. В Москве этого не было. В Петербурге это было: в наш восемнадцатый век отсутствовали и самодержавие и самоуправление. Самодержавие, восстановленное Павлом I, привело к возрождению самоуправления при Александре II. Но в петербургской атмосфере русской жизни – наше "средостение", т.е. наша интеллигенция – или, что то же, – наша бюрократия – покушалась: как бюрократия, на права самоуправления и, как интеллигенция, на права самодержавия. Кропотливая двусторонняя работа "средостения" увенчалась революцией, оставившей страну и без самодержавия и без самоуправления. И без "средостения".

В будущей России, где, конечно, тоже не обойдется без какого-то нового "средостения", очень многое будет зависеть от того, поймет ли это новое средостение ошибки старого и захочет ли их исправить – стать деловым штабом будущего русского Царя и самоупраздниться, как средостение между ним и народом. Если ново-русское "средостение" этого не сделает – будет, как и старорусское, уничтожено.

Первым "революционером" в мироздании был диавол, взбунтовавшийся против своего Творца и устроивший "революцию" на Небе. Божественной эволюции он предпочел свою революцию. Греческое слово "дьявол" в переводе на русский, обозначает "обманщик". Все "революционеры" – "обманщики". Они подманивают и подкармливают любые "средостения", дабы использовать их, как средства для достижения своих целей. Когда нужная цель достигнута – средство становится "отработанным материалом", подлежащим "утилизации". В 1917 году цель была: убрать "Удерживающего беззаконие" – русского Царя. Что именно Он был "Удерживающим", было ясно и Марксу с Энгельсом, писавшим:

"Ни одна революция в Европе и во всем мире не сможет достичь окончательной победы, пока существует теперешнее Русское Государство".

Русского Царства не стало – и нужды в "средостении" более не стало. По миру покатилась волна социалистических революций. Россия без "Удерживающего" первою узнала, что такое "окончательная победа революции", никем и ничем не сдерживаемое, распоясавшееся беззаконие. В условиях небывалого в истории человечества террора и угнетения народных масс, социалистический агитпром по всей стране распевал: "Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек". Эта страна была уже безцарской Россией.

Между тем, Царская Россия накануне революции была... самым социалистическим государством мира.

"Самодержавная власть" не только не препятствовала всяким "обобществленным формам", но, напротив, всячески поддерживала их. Императорская Россия была страной, в которой "обобществленный сектор народного хозяйства" был больше, чем в любой другой современной ей стране мира. Большинство железных дорог принадлежало государству, а оставшиеся частные дороги стояли накануне "выкупа в казну". Государство владело огромными земельными пространствами, заводами и рудниками. Земская медицина была поставлена так, как она и сейчас не поставлена нигде в мире. Земства начинали строить свою фармацевтическую промышленность – с помощью государственного кредита.

Русское кооперативное движение было самым мощным в мире. Таким образом, в Царской России существовала свободная конкуренция частного хозяйства, государственного хозяйства, земского, городского, кооперативного и артельного – причем, государство в равной степени помогало всем, кто хотел и умел работать. Ибо государственная власть не принадлежала ни капиталу, ни профсоюзам, ни кооперативам, ни земствам: она принадлежала Государю Императору, который был заинтересован в том же, в чем и каждый его подданный: чтобы был добротный и дешевый ситец. И совершенно не интересовался тем, на какой фабрике этот ситец производится: на казенной, кооперативной, земской или частной.

Ответственно управлять людьми не есть дело легкое и радостное, но многотрудное и многоскорбное. Поэтому любой настоящий Правитель мечтает: лучше бы они самоуправились! Если же тормозит самоуправление – так опять же из любви к подданным: ибо он настоящий Правитель. Так, Александр II говорил: "Я готов подписать какую угодно конституцию, если бы я был убежден, что это полезно для России".

И добавлял: "Но я знаю, что сделай я это сегодня, и завтра Россия развалится на куски".

Монархия не означает никакого окончательного вечного хозяйственно-социального строя. Монархия – это только рамка для поисков. Рамка, сдерживающая эти поиски в пределах разума и совести. Российская Империя до 1917 года шла по очень смешанному пути, в котором государственное, то есть почти социалистическое хозяйство, кооперативное, то есть четверть-социалистическое хозяйство и "капиталистический сектор" развивались параллельно и одновременно – с вероятным перевесом в будущем в сторону кооперативного хозяйства. Но Монархия не позволяла капиталистам взрывать кооперацию, кооператорам – бить капиталистов, социалистам – резать и кооператоров и капиталистов. Монархия была рамкой и арбитражем, не заинтересованным ни в какой монополии: ни капиталистической, ни кооперативной. И только в условиях этой Монархии граф С.Ю. Витте мог очень невежливо сказать русским капиталистам:

"Русское правительство заинтересовано в промышленности и в рабочих – но никак не в ваших, господа, прибылях".

И русский капитализм понимал, что он является только "служилым элементом" в общей стройке страны, а не "диктатурой над пролетариатом", какою стал социализм.

Самодержавная власть искала наилучших способов хозяйствования и поддерживала все то, что казалось лучшим. Если выбор оказывался ошибочным – самодержавная власть искала иных путей.

Однако, такие поиски уже чисто технически возможны только в том случае, если в стране есть СИЛА, находящаяся вне круга эгоистических интересов заводчиков, банков, профсоюзов, – СИЛА, независимая ни от какого узкогруппового интереса, СИЛА, которая в Одном Лице воплощает интересы всей страны вместе взятой – не только ее нынешнего поколения, но и ее грядущих поколений – всей нации во всех ее слоях, группах, народах и народностях.

О царской власти А.С. Пушкин в последние годы своей жизни говорил:

"Государство без полномощного Монарха то же, что оркестр без капельмейстера. Как ни хороши все будут музыканты, но если нет среди них одного, который бы движением палочки всему подавал знак, никуда не пойдет концерт. А кажется, он сам ничего не делает, не играет ни на каком инструменте, только слегка помахивает палочкой, да поглядывает на всех. И уж один взгляд его достаточен, чтобы умягчить в том и другом месте какой-нибудь шершавый звук, который испустил бы иной дурак-барабанщик или неуклюжий тулумбас. При нем и мастерская скрипка не смеет слишком разгуляться на счет других: блюдет он общий строй, всего оживитель, верховодец верховного сословия".

Эти слова имеют особую ценность, как сказанные человеком, в ранние годы дружившим с декабристами и разделявшим их воззрения на Монархию, как безнадежно устаревший государственный строй; и вот, в зрелые годы, осознавшим-таки, что "должен быть один человек, стоящий выше всего, выше даже закона". Это тоже слова позднего Пушкина. В них ярко и коротко выражена самая основная идея русской монархии: "должен быть один человек, стоящий выше даже закона".

Для римско-европейского склада мышления эта мысль неприемлема. Там: "dura lex, sed lex" ("закон есть все"). Про "бесчеловечные, бессовестные законы" выше уже говорилось – таким законам русский ум отказывает в повиновении. А русская совесть оправдывает их нарушение. Русский склад мышления отводит законам только надлежащее им место: правил дорожного движения. Конечно, с соответствующими наказаниями за проезд светофора на красный свет и езду по встречной полосе. Но – если совесть диктует – "скорая помощь", включив сирену и "мигалки", мчится и на красный светофор. И по встречной полосе. С нарушением всех законов и правил, но по совести – ибо нужно спасти человека.

В середине двадцатого века, русской эмиграцией было сделано открытие, суть которого сводилась к следующему. "Нация" есть не только настоящее, но есть также и прошедшее и будущее. Всякое данное поколение только наследует имущество отцов и дедов, – с тем, чтобы передать его детям и внукам. Стало быть, данное поколение не имеет права присваивать себе монополию окончательного решения судеб нации: следует уважать и прошлые труды дедов и будущие интересы внуков. Мы, данное поколение, – только одно из звеньев в общей цепи нации.

Русская интеллигенция – и революционная и контрреволюционная – почти в одинаковой степени рассматривали себя, как последнее слово русской истории – без оглядки на прошлое, без предвидения будущего. Каждое поколение прошлого и нынешнего века пыталось сломать все идейные и моральные стройки предыдущего поколения, клало ноги на стол отцов своих, и не предвидело, что кто-то положит ноги на его стол. Базаров клал ноги на стол отцов своих – базарята положили на его собственный.

При таком порядке вещей, когда работа каждого поколения направлена на разрушение работы предыдущего поколения, России уже давно не существовало бы. Россия стояла и крепла лишь благодаря тому, что ею правил Царь. Функции Царя, в этом отношении, лаконично и ёмко сформулировал Л. Тихомиров: "Царь заведует настоящим, исходя из прошлого и имея в виду будущее".

Все современные люди что-то планируют. Всякое, уважающее себя, правительство имеет "план". Но все эти "планы", чаще всего, кончаются конфузом. Советские "пятилетки" разорили страну и сконцентрировали в лагерях миллионы внепланово уцелевших людей. Гитлеровские "четырёхлетки" закончились четырьмя оккупационными зонами. Пятилетка английской рабочей партии держалась на волоске в 5-6 голосов и провалилась при победе консерваторов. Это закономерно. Планы проваливаются, ибо диктуются не интересами народа, а интересами "правящей партии". Ответственное планирование при партийно-парламентарной власти невозможно.

Что может планировать, например, английский парламент? Вчера у власти были консерваторы – они планировали ликвидацию большевизма. Сегодня к власти пришли лейбористы – они спланировали мир с большевиками. Завтра к власти снова вернутся консерваторы: что станет с планами лейбористов?.. Все эти "планы" отправятся в мусорную корзину истории, ибо выражают не общенациональные, а узкопартийные интересы.

Может быть, никогда ещё в человеческой истории мир не находился в таком страшно неустойчивом положении, в каком находится сейчас. Планируют все кто на пять, кто на тысячу лет, но никто не знает, что будет завтра.

Чтобы была возможность планировать и созидать что-то по-настоящему ценное, нужна устойчивость власти, закона, традиции и хозяйственно-социального строя в стране. Если такой устойчивости нет – никакая серьезная созидательная работа, никакое большое творчество невозможны. Никакой литературный, научный, музыкальный, художественный и прочий талант никогда не сможет творить "по указке партии". Тем более, если "указка партии" будет меняться, как меняется генеральная линия ВКПб. Русские промышленники, ремесленники и купцы, в период НЭПа почтительно именовались: "наше красное купечество". Поменялась линия партии – и эти "почтенные люди" оказались за колючей проволокой. Вы начали работать над "Войной и миром", периодической системой элементов или "Жизнью за Царя". Или над вашим хутором. Или над вашей мастерской. И вы совершенно не знаете, что с вашими трудами (и с вами) сделают завтрашние "властители дум" (и полиции).

Возвращаясь к разговору про "планы", нужно констатировать тот факт, что все эти "планы" имеют чисто русское происхождение. У русской истории был тысячелетний план – выход к морям. Он был выполнен. У русской истории был столетний план – освобождение от крепостного рабства крестьян. Эту работу начал Павел I и вчерне закончил Александр II. У России были рассчитанные на долгое время планы освоения Сибири и Кавказа – эти планы проводились десятилетиями и десятилетиями – год за годом, шаг за шагом. Был план введения всеобщего обязательного обучения – он перед революцией был накануне "выполнения и перевыполнения". Был план развития русской промышленности – и она по темпу роста обгоняла промышленность всех остальных стран мира. Ни в одном из этих планов никакие "партийные интересы" не играли никакой роли. Русский Монарх ориентировался на интересы страны, интересы безспорные и понятные каждому её гражданину. Он был НАД партиями, группами, сословиями и прочим. Он выслушивал их всех. Но решение принадлежало ЕМУ – и это было наиболее объективное решение, какое только доступно и чисто технически возможно.

Когда выяснялась приоритетность выхода к Балтийскому или Чёрному морю, – созывались Соборы, на которых очень сведущие, профессионально сведущие люди формулировали свои мнения. И Монарх принимал окончательное решение, будучи вооружён всеми данными и не будучи заинтересован ни в каком частном интересе.

Каждый Монарх был "связан" деятельностью Своего Предшественника и планировал передать Своему Наследнику "государство цветущее и благоустроенное". Каждый Монарх действовал, "как добрый отец семейства" и народное выражение "Царь-Батюшка", при всей его кажущейся примитивности, есть выражение огромной внутренней значимости. Планировать по-настоящему может только Царь-Батюшка, Державный Хозяин Земли Русской.

Никакое человеческое сообщество не обходится без власти. Власть есть в семье, армии, трудовом коллективе, бандформировании, селе, городе, государстве и т.д. и т.п. Власть всегда имеет в своем распоряжении средства принуждения – прямого или косвенного, мягкого или жёсткого – но всегда и везде: от семьи до государства.

Бывает "превышение власти" и бывает "бездействие власти". Оба эти преступления были наказуемы старыми русскими законами.

Государственная власть конструируется тремя способами: наследованием (монархия), избранием (республика), захватом (диктатура). На практике всё это может перемешиваться: захватчик власти становится наследственным монархом (Наполеон I), избранный президент делает то же (Наполеон III), избранный "канцлер" Гитлер становится захватчиком власти и диктатором. В Византии из 109 Императоров 74, по сути, были диктаторами.

Но, оставаясь в плоскости теории, мы имеем эти три – и только эти три формы государственного устройства: монархия, республика и диктатура.

И республика, и диктатура предполагают борьбу за власть – демократическую в первом случае, кровавую во втором. Бескровная демократическая борьба тоже, впрочем, не обходится борцам и стране даром. Многократный французский министр Аристид Бриан признавался, что 95% его сил уходит на борьбу за власть и только 5% на работу во власти.

Из всех возможных видов властей – единственно бесспорная власть: наследственная власть. Можно по-разному относиться к тем или другим Монархам, как личностям, но нельзя не признать ряд бесспорно положительных моментов в самом принципе монархической смены власти в стране. Верховная власть достаётся старшему сыну царствующего Монарха. Да, никакого выбора; да, никаких заслуг – но, следовательно, и никаких споров! Власть переходит от одного лица к другому бесспорно и безболезненно: король умер, да здравствует король!

Далее: человек, случайно родившийся Наследником Престола, поставляется в такие условия, которые обезпечивают ему наилучшую профессиональную подготовку. Николай II был образованнейшим человеком своего времени. Лучшие профессора России преподавали ему право, стратегию, историю, литературу. Он свободно говорил на трех иностранных языках.

Ещё существенный момент: его знания не были односторонними, как знания любого эрудита; они были, если можно так выразиться, живыми знаниями.

В.В. Розанов писал: "Только то знание ценно, которое острой иголкой прочерчено в душе, – вялые знания бессильны". Право и стратегия, история и литература были объектом ежедневной работы его, его Отца, его Деда. Это есть знания непрерывно и непосредственно связанные с каждым шагом в его деятельности.

Несколько примеров. Николаю I Пушкин читал "Евгения Онегина", а Гоголь "Мёртвые души". Николай I финансировал того и другого, первый отметил талант Л. Толстого, а о "Герое нашего времени" написал отзыв, который бы сделал честь любому литератору.

Николай II был возмущён отлучением Льва Толстого от Церкви без Его ведома, на похороны автора "Войны и мира" послал своего адъютанта и свой венок: "Великому писателю земли русской", а потом материально поддерживал семью Толстых. Великий же писатель земли русской своими анархическими умствованиями принёс много вреда и русской земле и русской Монархии.

У Николая I хватило и литературного вкуса и гражданского мужества, чтобы отстоять "Ревизора" и после первого представления сказать: "Досталось всем, – а больше всего МНЕ". У Николая II нашлось достаточно объективности, чтобы отделить бездарную философию толстовства от гениальных произведений того же автора. Попробуйте вы всё это представить при Гитлере – Ленине – Сталине...

Далее. Некий человеческий индивидуум рождается с правами на власть. По дороге к этой власти ему не приходится валяться во всей той грязи, интригах, злобе и зависти, какие громоздятся не только вокруг диктаторов, но и президентов. Он растёт в атмосфере добра.

Следующий положительный момент. Наследник, а потом обладатель Престола, попадает в такие жизненные обстоятельства, которые устраняют, или сводят к минимуму, многие жизненные соблазны, отравляющие и нравственно уродующие жизнь рядовых людей. При рождении он получает ордена, которые, конечно, не заслужил – соблазн тщеславия ликвидируется в зародыше. Он абсолютно обезпечен материально – соблазн стяжания ликвидируется в зародыше. Он есть Единственный, Имеющий Права – отпадает конкуренция и всё с ней связанное. Всё организовано так, чтобы личная судьба Царевича, а потом Царя, была спаяна в одно целое с судьбой нации. Всё, что хотел бы иметь для себя индивидуум – уже дано. И личность автоматически сливается с общим благом.

О принципе "случайности" можно, конечно, спорить. Обыкновенно слабость этого принципа усматривают в том, что случайность рождения может дать неполноценного человека. Может. Такие примеры у нас были: Царь Феодор Иоаннович. Ничего страшного не произошло. Московский летописец о царствовании Федора Иоанновича сообщает:

"А царствовал благоверный и христолюбивый Царь и Великий Князь всея России Федор Иванович... тихо, и праведно, и милостиво, безмятежно. И все люди в покое, и в любви, и в тишине, и в благоденствии пребывали в те годы".

Русская Монархия, повторим, была не "произволом одного лица", а "системой учреждений", – "система" может временно работать и без "лица".

возмущается наследственной властью, как незаслуженной властью. Он также думает, что, участвуя в выборах, он избирает наилучшего. И ещё думает, что это именно он избирает. Он ошибается во всех трёх случаях.

Наследственная власть есть, конечно, власть незаслуженная. Но ведь наследники Рокфеллера тоже не заслужили доставшихся им миллиардов. Поэтический гений Пушкина – тоже не его заслуга: он был дан ему как "дар свыше" от рождения. Пушкину – поэтический гений, Платону – философский гений, Златоусту – дар проповедника, Чайковскому – дар композитора, Эйнштейну – талант учёного, Плисецкой – талант балерины, Жаботинскому – огромная физическая сила, Шаляпину – прекрасный голос и т.д. и т.п.

Один человек незаслуженно получает Престол, другой незаслуженно получает миллиарды, третий, четвёртый, пятый столь же незаслуженно становятся обладателями выдающихся умственных или физических способностей. При этом надо отметить, что гениальность и талант для их истинных обладателей всегда дороже Престолов и миллиардов.

В мире, как видим, очень много "незаслуженностей" – таких "подарков судьбы", которые даются людям, как данность, при рождении на всю жизнь.

Почему одним даётся одно, другим другое, одним меньше, другим больше – всего этого мы не знаем. Но факт всегдашней неравноправности и неравноценности людей у нас перед глазами.

В свете этого факта можно вести себя двояко:

1. без конца возмущаться и всем завидовать;

2. ничем не возмущаться и никому не завидовать, а постараться увидеть и понять – чем свыше одарён я? – и этим своим даром служить Богу и людям.

Второй образ поведения, несомненно, душеполезней, да и практичней.

Демократическим обывателям, наивно верующим в то, что это они, участвуя в выборах, выбирают наилучшего, приведём на вид такой факт.

Выборные компании требуют больших денег. В США, например, предвыборная компания обходится в 200 миллионов долларов на каждого кандидата в президенты. Кандидаты намечаются теми людьми, которые эти деньги дают. Если некий Иванов-Петров-Сидоров тешит себя мыслью, что он имеет право и может стать президентом страны, так это доказывает лишь то, что тешить себя можно какими угодно мыслями. Реально президентов выбирают не "народные массы", а владельцы крупного капитала. Пресловутое "общественное мнение" складывается и формируется поданной обществу информацией. Но информацию, в зависимости от социального заказа сверху, можно подобрать и подать очень по-разному. Заказывают "социальные заказы" люди, способные эти заказы оплатить.

Позвольте лишь один пример, ярко свидетельствующий о том, насколько "осознанно" и "политически грамотно" участвуют в выборах "народные массы".

Во Франции за коммунистическую партию голосует, главным образом, деревня. Это немало – около трети избирательных голосов. Каким образом коммунистам удалось привлечь к себе столь значительное число избирателей? Следующим образом.

Крупный коммунистический капитал организовал для французского крестьянства ряд блестящих сельскохозяйственных изданий. Эти издания освещали поначалу наиболее близкие сельскому жителю чисто аграрные вопросы. После того, как эти издания укрепились, завоевали доверие и признательность читателей, в них стала дозировано и умело подаваться коммунистическая информация.

И вот: французский крестьянин, собственник до мозга костей, сребролюбец, скопидом и скряга – голосует за ... колхозы. И уверен, что делает это в здравом уме и твёрдой памяти. Вот факт!

А французский крестьянин живёт в стране, имеющей достаточно богатый политический опыт: три королевства, две империи, четыре республики и неопределённое количество революций. Не без оснований, Франция считает себя самой политически просвещённой страной мира.

И треть этой политически грамотной страны голосует против своих интересов – национальных, экономических и даже просто личных интересов: придёт к власти выбранный ими товарищ Торрез и всё то золото, которое французские крестьяне припрятали у себя в "чулках", будет переправлено в какой-то "Торгсин", а владельцы этого золота переправлены в какой-то Нарым...

Понятно, что любая политическая машина учитывает "настроения масс"; но столь же понятно, что эти настроения учитывает и Монархия. Классический пример уступки "общественным настроениям" – назначение главнокомандующим русской армией фельдмаршала Кутузова, а ведь это было в эпоху "неограниченного самодержавия".

Однако, Монарх может стать и НАД "общественным мнением". То "общество", которому уступил Александр I, было тем же обществом, которому Александр II уступить не захотел: интересы нации были поставлены выше интересов тогдашнего дворянского великосветского "общества". Хоть это был и "великий свет", но его интересы Александр II подчинил интересам нации.

Можно уверенно утверждать, что в правильно сконструированной монархической государственности общественное мнение имеет неизмеримо больший вес, чем в обычно сконструированной республике. Если взять в пример Московскую Монархию, то огромная роль в ней общественного мнения бесспорна. Церковь, Боярская дума, Соборы, земские самоуправления, всероссийские съезды городов, – всё это было, конечно, "общественным мнением", не считаться с которым Московские Цари никак не могли.

Однако если общественное мнение хоть бы той же Франции воспитывается бульварной прессой, то общественное мнение Старой Москвы воспитывалось церковной проповедью, непрерывностью политической традиции и непрерывной политической практикой.

Общественное мнение верило Царю. Кто сегодня верит президентам? Совсем недавно президент заверял, что у государства имеется "стабилизационный фонд", гарантирующий устойчивость экономики и стабильную жизнь в стране на долгие годы. Не прошло и полгода – страна сидит в "кризисе"...

Когда Император Всероссийский выступал со своим "Манифестом", в котором каждое слово было взвешено, продумано и твёрдо, то все – и друзья и недруги – знали, что это слово сказано совершенно всерьёз.

Но когда выступает президент Рузвельт, уверяющий американских матерей, что их дети не будут воевать и – в это же самое время – готовящий вступление США в войну, что остаётся от авторитета власти и от доверия к власти?

Царское слово было словом – продуманным и решающим. Какой разумный человек станет принимать всерьёз конференции прессы, на которых президенты и министры, генералы и дипломаты говорят такое, что становится неудобно за человечество? Все эти выступления есть совершенное пустословие, никому ничего не объясняющее и никого ни к чему не обязывающее.

В 1950 году, когда мир вступил в полосу "холодной войны", готовой в любой момент вспыхнуть и заполыхать горячей войной, президент США Г. Труман совершил объезд страны и выступил с пятидесятью речами о ... женском труде, канализации и прочих таких вещах. Пятьдесят речей! Кроме того – конференции прессы, совещания с партийными лидерами, борьба с Сенатом и тому подобное – в то время, когда над миром реально нависла угроза Третьей мировой войны. А первый человек страны – про "женский труд" и "канализацию". Верховная власть оказалась в руках человека, совершенно к этой власти не подготовленного.

В то время, когда будущий Царь профессионально готовится к предстоящей ему государственной деятельности, будущий президент также профессионально варится в своей партийной каше. И, попадая на президентский пост, демонстрирует своё полное незнание всего, к этой каше не относящегося. На вершинах демократической власти никто ничего не знает. И не может знать. Как ни оценивать Сталина – нужно всё-таки констатировать тот факт, что он работал в своей партии с 17 лет и что за четверть века своей диктатуры он накопил огромный политический опыт. Он знал в чём дело и не питал никаких иллюзий относительно "милого старого Черчилля" или "милого старого Трумана"... К концу президентского срока и у президента кое-какие знания, вероятно, появляются, но тогда наступают выборы и на президентское кресло садится человек, который опять ничего не знает.

Принцип народоправства, проведённый до его логического конца, означает то, что нация вручает свои судьбы в руки людей, во-первых, некультурных, во-вторых, некомпетентных и, в-третьих, считающих себя и культурными и компетентными. Сложнейшие вопросы государственной жизни выносятся на партийный базар, над которым не существует никакого санитарно-полицейского надзора: продавай, что хочешь, и тащи, что попадётся.

Мы сегодня находимся в более трагическом положении, чем наши предки времён татарской орды или фашистского нашествия. Там, по крайней мере, было всё ясно: пришли враги нас бить, мы должны перебить их. Война с татарами и немцами была войной одного фронта: всякий татарин и всякий немец были врагами. Было тяжело, но была ясна стратегия – кого бить? Как бить? – это уже другой вопрос, вопрос тактики. Сегодня нет ясности и в стратегии: нужно ли бить коммунистов, и нужно ли бить их всех? Есть ведь и в компартии люди, попавшие, как кур во щи... Сейчас ничего не ясно. Где друг и где враг, где трясина и где кочка, как дошли мы до жизни такой и как нам из неё выкарабкаться с наименьшими потерями русских жизней и русского достояния? Без потерь всё равно не выберемся никак.

Всякий человек России – даже те коммунисты, у которых ещё остались мозги и совесть – не могут не понимать, что из счастливой, свободной, зажиточной и прочее жизни – не вышло ничего. Сегодня даже такие нищие страны, как Эстония и Польша, живут богаче и сытнее родины мировой революции. Как это мы, житница Европы, докатились до такого? Почему мы, когда-то православный, дружественный народ, народ "Богоносец" стали сегодня предметом всемирного отвращения и ужаса? Почему даже великая народная победа над гитлеровской Германией, освободив русский народ от террора немецко-фашистской Чрезвычайки, – не освободила его от террора собственной? И даже партийные вожди у нас не гарантированы от пули в затылок... Что происходит с нами, зачем мы пошли этим путём, как теперь вырулить на другой путь и, самое важное:

Советская власть обречена. "Социализм" в России рано ли, поздно ли, но обязательно закончится и тогда перед русским народом встанет вопрос: что делать после большевиков?

Вопрос очень непростой. Всяких "программ" и "реформ" будет предложено, вероятно, много. Предлагать – просто. Выбрать из предлагаемого оптимальный вариант – гораздо сложней.

Мы полагаем, что в выборе решения следует с ходу отмести все вновь сочиняемые отсебятины. Жить дальше русским людям нужно не как чья-то умная голова сочтёт, что нам будет лучше жить – а как сам русский народ, в основной своей массе и во все одиннадцать веков своего исторического бытия в деле русского государственного строительства хотел жить. Ориентироваться нужно не на "умные головы", их же несть числа, а на доминанту русского народа. Только на неё. Это – стратегия. Вопросы строительства – это уже частные вопросы, вопросы тактики. Сначала нужно решить: что мы строим? Потом будем решать: как это строительство вести целесообразнее?

Тяглые мужики в 1613 году вели себя в соответствии с основной русской доминантой. Смута оставила страну в руинах. Встав перед задачей восстановления разорённой страны, решать эту задачу русские люди начали с восстановления в стране наследственно-монархической власти. Они пошли своим путём – и не ошиблись: страна была поднята из руин очень быстро. После большевиков ситуация в стране будет, скорее всего, похожей на послесмутную, поэтому есть резон воспользоваться их опытом.

Когда я, русский человек XX столетия, встаю в положение русских же людей XVII столетия, я вижу, что моя доминанта и их доминанты похожи, как две капли воды. Пытаясь войти в их роль, я прихожу к твёрдому мнению, что, во-первых, они действовали очень даже разумно; во-вторых, я на их месте действовал бы точно так же; в-третьих, если представится в будущем случай, я буду действовать в точности по их примеру и, в-четвёртых: я действовал бы по их примеру даже и в том случае, если бы об этом примере никогда и ничего не слышал.

Я питаю к политике острое отвращение. Как и большинство русских людей, я стараюсь жить честно, а если это не удаётся, чувствую себя плохо. Это опять наша русская специфика: если русский человек делает свинство, он ясно чувствует, что это есть свинство, что грех есть грех.

Практическая политика с её демагогией, интригами, склоками и прочим видится мне сплошным свинством. Поэтому я заниматься политикой не хочу.

Но я также не хочу, чтобы мною занимались политики, чтобы какой-нибудь очередной прохвост, победив своих конкурентов, – или путём парламентских подвохов, или путём социалистической резни, – стал бы заставлять меня подчиняться гению наиболее длинного ножа и наиболее короткой совести.

Единственное спасение и от диктатуры прохвостов и от свинства практической политики видится мне в наследственно-монархической власти. Наследственному Монарху нет нужды добывать власть вероломством и становиться прохвостом. Продолжатель династии по праву рождения стоит выше споров, склок, интриг и, следовательно, выше общечеловеческой необходимости делать свинство. Царь, как и прочие люди, может делать ошибки – но делать свинство ему ни к чему.

Далее: я не собираюсь попадать в какой бы то ни было будущий русский парламент в качестве "народного избранника". Участие в голосующем по приказу лидеров партийном стаде русского парламента для меня оскорбительно: я не баран. Я также знаю, что никакой толковый врач, инженер, адвокат, промышленник, писатель и пр. – в парламент не пойдёт, потому что 1) ему там делать нечего и 2) у него есть своё дело. Не станет же человек бросать своих пациентов, клиентов, свой завод, своё предприятие, свой рабочий кабинет, чтобы идти валять дурака на парламентских скамьях. Я – тоже не пойду.

Но если будет нужно, если меня позовёт Царь, то я поступлю, как члены Московских Соборов: сначала постараюсь увильнуть: вот, есть, де, у меня сосед Иван Иванович – так уж пусть он едет, он умней. Если по ходу событий выяснится, что увильнуть непригоже, то сделаю опять-таки то же самое, что делали члены Собора: доложу Его Величеству моё мнение по специальности и постараюсь в возможно скором времени вернуться в моё первобытное состояние – к письменному столу. Моя жизнь – здесь, за письменным столом, а не на скамьях парламента.

Так что я в парламент не пойду. Хочу ли я "иметь влияние" на жизнь моей страны и моего народа? Хочу. Но я буду иметь его своими книгами, мужик – своим урожаем, инженер своим заводом и т.д.

Вышеизложенное ни в коей мере не отменяет народного представительства: народная Монархия без народного представительства технически невозможна. Но народное представительство должно быть "собором", а не "парламентом", т.е. рабочей организацией, а не балаганом.

Парламент есть сборище честолюбивых неудачников, какими у нас были: неудачник в науке Милюков, неудачник в промышленности Гучков, неудачник в сельском хозяйстве Родичев и прочие. Трудно представить себе на трибуне Государственной Думы Л. Толстого, Ф. Достоевского, И. Павлова, Д. Менделеева, И. Мечникова и им подобных. Единственным "умом первого сорта" в Думе был профессор Петражицкий, и тот плюнул и ушёл. Парламента нам не нужно, нам нужен собор – то есть народное представительство из людей и "государевой" и "земской" "служб". Тогда некто Иванов, представляющий сибирскую маслодельную кооперацию, будет точно знать, что требуется этой кооперации. А генерал Петров внесёт в требования Иванова поправки военного ведомства. Тогда кооператор будет знать, что есть защита Сибири, а генерал будет знать, что есть кооперация, а, следовательно, и снабжение армии. При парламенте ни тот, ни другой не будут знать ни того, ни другого.

Итак, парламент мне не нужен.

Я также не пойду ни к какому русскому Царскому правительству с заведомо идиотским требованием: "долой тайную дипломатию", ибо я знаю, что пока существуют в мире "суверенные державы" и взаимопересекающиеся "государственные интересы", "тайная дипломатия" есть совершенная неизбежность в межгосударственных отношениях.

Я не буду ходить ни на какие демонстрации, ибо это, во-первых, лошадиный способ демонстрации того, что демонстрирующий табун считает своим "мнением", и, во-вторых, потому что это бесчестный способ: люди, находящиеся в Петербурге и поэтому имеющие возможность шататься по Невскому – будут давить на правительство за счёт тех людей, которые живут и работают в глубинке и не имеют возможности выписывать ногами свои точки зрения на правительственную политику.

Как видите, это есть категорически непролетарский подход, даже ещё больше – типично антипролетарский подход к вопросам политической жизни. Говоря о "пролетариате", я рассматриваю его не с экономической, а с духовной точки зрения. Пролетарий для меня – не тот, у кого нет денег. Маркс считал, что пролетарий тот, у кого "нет родины". Но если нет родины, так нет и корней, нет традиции. Нет и Бога. Но паче всего – нет мозгов. Он, этот пролетарий, полагает, что знает или может знать всё. И о национализации, и о социализации, и о тайных договорах. Пролетарий считает, что он компетентен дать ответ на вопрос о Ялтинском договоре, о перспективах войны между Германией и Англией в 1914 году, о национализации каменноугольной промышленности, о просвещении дикарей из Бечуанланда, о технических предпосылках девальвации франка...

Я – не пролетарий. У меня есть родина, есть традиция, и есть Бог. Есть и мозги, достаточные для того, чтобы дать себе отчёт в том, что для решения ряда вопросов у меня данных нет и в обозримом будущем быть не может. Я достаточно опытный в политическом отношении человек, чтобы решение целого ряда вещей предоставить – по старомосковскому рецепту – " Богу и Великому Государю", ибо это даст наилучшие результаты из всех мыслимых.

Здесь я подхожу к выводу, который категорически противоречит большинству общепринятых мнений. Принято говорить: да, при данном культурном уровне русского народа без Монархии не обойтись. Я говорю: при исторически доказанном умственном уровне русского народа – мы Монархию восстановим. И не потому, что мы "некультурны", а потому, что мы, по крайней мере, в политическом отношении, являемся самым разумным народом мира. В виду хотя бы того факта, что МЫ, от Олега до Сталина, при всяких смутах, нашествиях, Батыях, Гитлерах, "географической обездоленности" – построили великую Империю, существующую уже одиннадцать веков. МЫ видели всё: батыев и гитлеров, республики и Монархии, самые разнообразные республики и довольно разнообразные Монархии. В Москве бывали и татары, и поляки , и французы и почти были немцы, и МЫ поили наших сивок на Амуре, на Висле, на Шпрее и на Сене: "всё промелькнуло перед нами, все побывали тут". И МЫ кое-где промелькнули.

Когда я говорю "МЫ", я имею в виду русский народ, но не его вожаков, не его "правящие классы".

никогда в точности не повторяет основной психологии народа. Каждая группа этого класса вырабатывает своё особое мировоззрение, выходящее за пределы общенародной психологии.

Так, духовенство будет напирать на благодать и на камилавку, военные – на честь мундира и на генеральский чин, дворянство – на родословную, купец – на капитал. Но основная масса народа всегда стоит на точке зрения тяглых мужиков. Стою на ней и я.

И если между мною, тяглым мужиком, и Императором Всероссийским захочет протиснуться снова какое-то "средостение", в виде ли партийных лидеров, или финансовых олигархов, или титулованного боярства, или чиновной бюрократии, и сказать мне: "Вы замечательно все рассудили и мнение Ваше для нас очень значимо, но поскольку Вы едете на Урал писать Ваши книги, то позвольте нам установить над Царём наш контроль", – я сделаю всё от себя зависящее, чтобы претендентам в контролёры свернуть шею на месте. Мне, тяглому мужику, никакой контроль над Царём не нужен. Не контролем над Царской волей строилась Россия. Если какие-то дяди попытаются втиснуться новым клином между Царём и народом, то надлежит оных дядей вешать, ибо если они и будут контролировать, то в свой карман: партийный, банковский, боярский или бюрократический.

Я же, устроившись на Урале, буду, конечно, принимать посильное участие в местном самоуправлении: строить дороги, организовывать кооперативы или физкультуру. При этом, никак не возьму в толк: с какой бы стати Царь стал мне мешать? Разве Николай II мешал строить дороги? Или заводить физкультуру? При нём в России существовала крупнейшая в мире крестьянская кооперация – чем она мешала Царю и Царь ей? Разве Царь мешал работать Толстому, Менделееву, Павлову, Сикорскому или Врубелю? Он мешал не тем, кто хотел работать, а тем, кто хотел закидывать свои неводы в кровавую воду революции. Не смог помешать? – Наша вина.

Если Царь пресекал революционную агитацию и пропаганду безбожия, то в этом направления и я должен был всячески Ему помогать. И буду помогать будущим Царям. И ежели обнаружу какого-нибудь революционера, агитирующего против Бога и Царя – пойду с доносом в полицию. Безо всякого зазрения совести пойду. В 1914 году, может быть, ещё и постеснялся бы – теперь не постесняюсь. Ибо имею право защищать жизнь и свободу свою, своих детей и внуков, всей моей страны.

В эмиграции я наблюдал следующее. Основная масса её, разбитая в гражданской войне и не видевшая возможности эту войну возобновить, стала просто работать. Остатки бюрократии и военного мира стали играть в начальство. Но так как начальствовать было практически не над кем, то вот, например, в Праге существовало 148 русских организаций со 148 председателями, 296 товарищами председателя и так далее: всё-таки какой-то чин.

Я начальствовать вообще не хочу. Не по робости характера, а просто не хочу: не моё это, мне это не интересно. Есть люди, которым это интересно. Таким людям можно сказать: если вы желаете властвовать и командовать и не желаете рисковать диктатурой, то есть лезть наверх с 99 шансами быть зарезанным по дороге и 1 шансом попасть в сталины, то лучший путь даст вам опять-таки Монархия.

Министр Его Величества есть Министр Его Величества: даже будучи уволен в отставку, он получит "милостивый рескрипт", пост члена Государственного Совета, пенсию, иногда и титул. Парламентский министр и не какой-нибудь, а даже калибра Клемансо – спаситель Отечества – будет сбит с ног путём банальной партийной подножки и выкинут на улицу. Со сталинскими министрами ещё хуже – отставка означает подвал...

... А если я буду считать, что русский Царь делает ошибки, так скажу я об этом в письме или лично ему – и только ему. На каждом углу трезвонить об этом нельзя. Ибо если станут делать ошибки Керенские и Сталины – будет намного хуже...

... Я считаю, что эта вышеизложенная психология есть обычная, нормальная русская психология – до цыганской мне дела нет. И считаю, что именно эта психология является зиждущей силой русской истории. После Смуты эта психология явила изумительную жизненную силу.

Смута оставила страну в руинах. Писцовые книги тех времён пестрят записями пустошей, "что раньше были деревни". Москва была совершенно разорена. Недвижимости страны были сожжены, а движимые ценности – частные, общественные, церковные и государственные – разграблены. Шайки поляков бродили по стране и их грабительские экспедиции добирались до Урала, в поисках строгановских сокровищ, которые тоже были разграблены. Ещё в 1613 году – в год избрания Михаила, в конце января, польские банды под предводительством пана Яцкого ограбили Благовещенский собор в Сольвычегодске. Список Строгановских драгоценностей, находившихся в этом соборе, занимает в перечне П. Савваитова 90 (девяносто!) страниц.

В других местах Московской Руси было не лучше. На западе – даже после избрания Михаила, – ещё хозяйничали поляки и шведы, с юга прорывались татарские орды; отряды воров и панов всё ещё рыскали по стране. Сельское хозяйство и торговый оборот, денежное обращение и правительственный аппарат находились в состоянии полного развала. Правительство, пришедшее на смену революции, не располагало ни административными кадрами, ни правительственным опытом. Революция кончилась. Но, казалось, начинается гниение.

И вот.

Не прошло полувека, и русское крестьянство подымается до такого материального благосостояния, какого оно не имело никогда. Присоединяется Малороссия и хочет присоединиться Грузия. Обескровленная Польша делает свой окончательный шаг в пропасть. Держится ещё Швеция – для того, чтобы через полвека шагнуть туда же. Татарские наследники Батыя тоже скользят в пропасть, ещё более глубокую, чем польская и шведская.

Растёт и крепнет военная сила Москвы. При Алексее Михайловиче не только строились оружейные и пушечные заводы, но стало фабриковаться даже нарезное огнестрельное оружие, находившее свой сбыт в Европе, конечно, среди очень богатых людей. Это было очень дорогое оружие. В Москве появился первый театр, первая аптека, первая газета, на Дону был построен первый русский корабль "Орёл".

"Соборное Уложение" было издано в невиданном для Западной Европы тираже – 2.000 экземпляров. Была издана "Степная Книга" – систематическая история московского государства, "Царственная Книга" – одиннадцатитомная иллюстрированная история мира, "Азбуковник" – своего рода энциклопедический словарь, "Правительница" старца Эразма-Ермолая, "Домострой" Сильвестра. Издавались буквари и учебники для правительственных и частных школ... Росли и заграничные торговые связи: за время с 1669 по 1686 год вывоз льна увеличился втрое (с 67 до 137 тысяч пудов), вывоз конопли – больше, чем втрое (со 187 до 655 тысяч пудов). В 1671 году через Архангельск было ввезено 2.477 тонн сельдей, 683 тысячи иголок, 28.000 стоп бумаги...

Московская Русь Алексея Михайловича стояла в материально-экономическом отношении очень крепко. Так же крепко, как Императорская Россия Николая II Александровича... Но от Алексея мы скатились к катастрофе Петра, от Николая II – к катастрофе Ленина. Как это случилось, можно установить и описать довольно точно. Почему не случилось лучшего? Объяснить труднее.

Существует таинственное историческое явление, которое очень условно можно назвать "случайностью". При изучении истории России мы наталкиваемся на целый ряд таких "случайностей", роковым образом вмешивающихся в судьбы страны.

Характерный и яркий пример из начала XVII века: страшный голод 1601-1603 годов, когда три года подряд не было лета, когда 15 августа 1601 года замёрзла Москва-река (обычно это бывает в декабре) и когда умиравшие от голода массы рвали все основы общественного порядка. Голод этих лет был великим усилителем всех остальных революционных факторов в стране. Это было вторжением надчеловеческих сил в ход человеческой истории. Здесь случайность выступает в самом законченном виде: нечто никак не зависящее от людей и стоящее вне всяких человеческих сил.

"Случайностью" можно назвать также пересечение в одной точке времени и пространства не зависящих друг от друга причинных рядов. Например, тот рецидив феодализма, который возник на Руси после смерти Всеволода Большое Гнездо, имел свои причины. А татарское нашествие, в это же время обрушившееся на Русь, имело свои причины. Оба этих причинных ряда, взятые в отдельности, были бы, скорее всего, Русью преодолены. Совпавшие в одной точке времени и пространства, они привели страну к татарскому игу. В правление Николая II две внешние войны (с Японией и Германией) совпали с тремя внутренними революциями (1905-07 гг., Февральская буржуазная и Октябрьская социалистическая). Любую из этих проблем в отдельности Россия решила бы сравнительно легко. Все вместе они привели Россию к советскому игу.

В истории происходит иногда что-то совершенно иррациональное: ряд катастрофических случайностей, громоздясь одна на другую, открывают полный простор для действия тёмных сил. Эти тёмные силы есть везде: в любой стране, в любой нации и в каждом человеке. Это про них Тютчев сказал:

Ты бурь уснувших не буди, Под ними хаос шевелится...

... Чувствовала ли Москва шевелящийся под её ногами хаос? Вероятно, чувствовала. Смутное время с его попытками аристократической диктатуры было ещё очень недалеко. И Москва тщательно готовила ему противовес, используя культурные навыки аристократии, но строя мужицкое самоуправление. Почти так же, как и Николай II, который, используя культурные навыки интеллигенции, крепко держал в руках крестьянское самодержавие и пытался сомкнуть его с крестьянским земством. В обоих случаях задуманное не удалось, и в обоих случаях Россия свалилась в катастрофу.

Сейчас я перейду к последнему штриху существования допетровской Руси – к положению её крестьянства, то есть основной народной массы. И, прежде всего, напомню о главных путевых столбах московского Самодержавия.

Ростово-суздальские мизинные люди призвали Андрея Боголюбского. Те же "смерды" и "каменосечцы" поддержали его преемников. Низы Новгорода, Твери, Рязани и прочих княжеств "тянули на Москву", то есть поддерживали тех же преемников Боголюбского.

Всё шло гладко до Ивана Грозного, когда его малолетство совпало с боярскими аппетитами на польский манер и Грозному пришлось бороться за власть.

Когда он хотел было отказаться от этой борьбы и уехал, бросив Трон, в Александровскую слободу, к нему явилась депутация посадских людей Москвы и молила, чтобы он "государства не оставлял и их (то есть посадских) на расхищение волкам не давал, найпаче от рук сильных избавлял, а кто будет государевым лиходеем и изменником, – они за тех не стоят, а сами их истребят".

Таковы были "полномочия", которые получил Грозный от посадских людей Москвы, или – в переводе на современный язык – от столичного пролетариата.

Когда в Смутное время Шуйский дал боярству какую-то конституционную "запись" – посадская, мужицкая, "пролетарская" Москва опять запротестовала против "записи" – "того искони в Московском Царстве не важивалось".

Смутное время ликвидировали те же мужики. Козьма Минин-Сухорук был нижегородским земским старостой. Платонов пишет: "В Минине нашла своего вожака тяглая масса – московского государства последние люди". В другом месте он же говорит: "Восстановление Самодержавия, потрясённого Смутой, было всецело делом земской России".

О Разине и Пугачёве пишет сам Сталин: "Говоря о Разине и Пугачёве, не надо забывать, что они были царистами". ("Вопросы Ленинизма", изд. 10-е, стр. 527).

О неудаче бунта декабристов Покровский говорит: "Самодержавие было спасено русским мужиком в гвардейском мундире".

Картина ясна: Самодержавие строил и поддерживал мужик. Русскую государственность построили МЫ. Не влияния Византии или Золотой Орды, не стечения обстоятельств, не экономические или геополитические условия и предпосылки – а МЫ: миллионы Иванов, прекрасно помнящих своё родство и прекрасно понимающих, что собственно им, Иванам, нужно.

Царь столь же прекрасно понимал, что народу нужно. Беляев в своей истории русского крестьянства пишет: "Грозные государи московские Иоанн III и Иоанн IV были самыми усердными насадителями исконных крестьянских прав. В особенности Царь Иван Васильевич постоянно стремился к тому, чтобы крестьяне в общественных отношениях были независимы и имели одинаковые права с прочими классами русского общества".

Не следует, конечно, преувеличивать ни "независимости", ни "равноправия" крестьянской массы Московской Руси. Крестьянская политика московских Царей находилась под одновременным давлением двух, от Царской воли независимых тенденций: непрерывной военной угрозы извне и экономических отношений внутри страны.

Военная служба дворянства начиналась с 15-ти лет и продолжалась до инвалидности или смерти. Дворяне, таким образом, были закрепощены административно. Но и крестьяне в их поместьях от рождения до смерти были закрепощены экономически.

О разнице крепостничества допетровского и петровского ещё будет речь ниже. Здесь подчеркнём лишь самый основной принцип русского государственного строительства, блестяще сформулированный Ключевским: "разделения труда, а не разграничения власти".

При первых Романовых Москва даёт наиболее законченное выражение своей правительственной системы. И я буду утверждать, что такой системы в мире не существовало никогда, даже в лучшие времена Рима и Великобритании, ибо Рим и Великобритания были построены на принципе: "разделяй и властвуй" – Москва властвовала, не разъединяя, а соединяя.

Попробуем сделать общий обзор московской правительственной системы: как в примитивных условиях XVI-XVII веков, в оторванности от остального культурного мира, в условиях почти непрерывных войн, на бедных суглинках "Московии", работал создавший великую Империю русский правительственный аппарат?

Во главе правительственного аппарата стояла Боярская Дума, которая, по словам Ключевского:

"состояла из нескольких десятков членов, носивших разные звания. Все они назначались в Думу Государем... В звание бояр и окольничих назначались обыкновенно старшие представители знатнейших боярских фамилий... Напротив, думные дворяне и думные дьяки, большей частью люди незнатные, получали назначение по усмотрению Государя за личные качества или государственные заслуги. Но правительственное значение думных людей не ограничивалось их сидением в Думе. Все служилые люди, носившие звание бояр, окольничих и думных дворян, в силу своих званий были членами Государственного Совета и назывались думными людьми. Но те же думные люди управляли московскими приказами, командовали полками в походах и правили областями в качестве наместников и воевод. Полковой воевода или уездный наместник, конечно, не могли постоянно заседать в Московской Думе, поэтому на её ежедневные заседания являлись, большей частью, только начальники московских приказов, судьи, как они назывались. Сами думные дьяки не были исключительно секретарями и докладчиками Думы, каждый из них управлял известным приказом... Дума ведала очень обширный круг дел судебных и административных, но собственно это было законодательное учреждение... Дума руководила действиями приказов и имела контроль над областным управлением. Она же решала множество судебных дел... По отсутствию протоколов мы мало знаем, как шли совещания в Думе и как составлялись приговоры. Но известно, что там бывали прения и даже возражения самому Государю – "встречи"... Иногда, в тревожные времена, при борьбе придворных партий, прения разгорались, по словам летописи, в "брань великую и крик и шум велик и слова многие бранные". Но это были редкие, исключительные случаи. Обычное течение дел в Думе отличалось строгой чинностью, твёрдостью форм и отношений... Её строй, авторитет и обычный порядок делопроизводства как будто рассчитаны были на непоколебимое взаимное доверие её председателя и советников, что между Государем и Его боярством не может быть разногласий в интересах... Бывали споры, но не о власти, а о деле... "

Московская Боярская Дума была центром правительственного аппарата, управлявшего Россией. Это был период лучшего управления, какое когда-либо имела Россия; лучшего она с тех пор не имела никогда. Можно сказать, что со времён Алексея Михайловича и по сей день управительный аппарат великой страны спускался всё ниже и ниже, пока не опустился до подвалов ОГПУ.

После чинности и порядочности Боярской Думы мы получили европейское управление.

Это управление основано на "разделении властей". Причём это разделение понимается не как специализация, – специализацию знала и Москва, – а как противопоставление. Говоря несколько грубо, один жулик должен контролировать другого жулика, дабы нейтрализовать эгоистические аппетиты друг друга. Для нейтрализации или, по крайней мере, нормализации аппетитов, в Москве существовало Самодержавие настоящее, а не формальное 18-го или даже 19-го века. По одному этому необходимость в контроле одного жулика над другим отпадала технически, – просто не было надобности. В Боярской Думе мы видим управленческий аппарат, не вписывающийся ни в одно западноевропейское определение. Здесь сконцентрированы и власть законодательная и власть исполнительная, и власть судебная, и власть военная, и власть контрольная. Её компетенции касалось всё. И всё было объединено в одном центре.

Мы, обманутое поколение, росли в том убеждении, что на Руси всё плохо. Нам, обманутому поколению, учителя в гимназиях, профессора в университетах, публицисты в газетах и всякие другие сеятели во всяких других местах тыкали в нос, по преимуществу, Францию. К концу XIX века мода переменилась и уже не французской, а английской короне стала принадлежать русская интеллигентская душа. Стали тыкать в нос английский "Habeas corpus act" (закон о неприкосновенности личности), совершенно забывая упомянуть о том, что подобный закон был введён в России на 120 лет раньше, чем в Англии. По "Судебнику" 1550 года администрация не имела права арестовать человека без ведома представителей местного самоуправления – старосты и целовальника. Последние, по требованию родственников, могли освободить незаконно арестованного человека и взыскать с представителя администрации пеню "за безчестье". Но гарантии личной и имущественной безопасности "габеас корпус актом" не ограничивались.

Ключевский пишет о "старинном праве управляемых жаловаться высшему начальству на незаконные действия управителей" –

"по окончании кормления обыватели, потерпевшие от произвола управителей, могли обычным гражданским порядком жаловаться на действия кормленщика" и "обвиняемый правитель... являлся простым гражданским ответчиком, обязанным вознаградить своих бывших подвластных за причинённые им обиды... при этом кормленщик платил и судебные пени и протори...". "Съезд с должности кормленщика, не умевшего ладить с управляемыми, был сигналом к вчинению исков о переборах и других обидах. Московские судьи не мирволили своей правительственной братии..." Бюрократической солидарности в Москве не существовало. И сидевшим "на кормлении" воеводам лучше уж было "уметь ладить с населением: иначе суды, пени, штрафы...

Л. Тихомиров так суммирует административное устройство земской Руси:

"Воевода, как представитель Царя, должен был смотреть решительно за всем: чтобы государство было цело, чтобы везде были сторожа, беречь накрепко, чтобы в городе и уезде не было разбоя, воровства и т.д. ... Но власть его не была безусловной. Он практиковал её с представителями общественного самоуправления.

Вторым лицом после воеводы является губной староста, ведающий уголовными делами. Затем следует Земский староста – власть, выбранная городским и уездным населением. Земский староста и состоящие при нём советники (выборные от уездных крестьян) составляли земскую избу. Дело земского старосты и его советных людей состояло в раскладке податей, в выборе окладчиков и целовальников. В дело распределения оклада воевода не мог вмешиваться точно так же, как и в выборы. Он не мог сменять выборных лиц и вообще не имел права "вступаться" в мирские дела. Кроме выборов, земская изба заведывала городским хозяйством, развёрсткой земли и могла вообще обсуждать все нужды посадских и уездных людей, доводя о чём считала нужным воеводе или в Москву. У крестьян уездных, кроме общей с городом земской избы, были и свои власти. Крестьяне выбирали своих общинных старост, "посыльщиков" (для взаимодействия с воеводой и его приказными людьми), выбирали земского пристава "для государева дела и денежных сборов".

Приходы выбирали также священников и церковных дьячков, имевших значение сельских писарей. По грамотам Грозного, монастырские крестьяне избирали у себя приказчиков, старост, целовальников, сотских, пятидесятских, десятников... Всякие правители, назначаемые в города и волости, не могли судить дел без общественных представителей... Наконец, по всем вообще делам народ имел самое широкое право обращения к Государю".

Соловьёв пишет:

"Правительство не оставалось глухо к челобитьям. Просил какой-нибудь мир выборного чиновника, вместо коронного – правительство охотно соглашалось. Бьют челом, чтобы городового приказчика (по-нашему – коменданта) отставить и выбрать нового миром – Государь велит выбирать".

На ту же тему Ключевский пишет:

"Оба источника правительственных полномочий – общественный выбор и правительственный призыв на должности – тогда не противополагались друг другу как враждебные начала, а служили вспомогательными средствами друг для друга. Когда правительство не знало, кого назначить на известное дело – оно требовало выбора; когда у общества не было, кого выбирать, оно просило о назначении".

Самоуправления, подобного московскому, не имела тогда ни одна страна в мире. Мы должны констатировать, что реформы Александра II, о которых говорилось выше, были только бледной тенью старинного земского самоуправления Москвы. Начиная с конца XVII века до наших дней, государственный строй России развивался почти непрерывно в сторону ухудшения.

Усилия, чудовищные усилия ряда русских Государей – Павла I, Николая I, Александра II, Николая II, за которые все они заплатили жизнью, не воссоздали и половины свобод Московской Руси. Таким образом, трёхсот лет европейской эволюции и гибели четырёх русских Царей оказалось недостаточно, чтобы "догнать и перегнать" – не Америку, а допетровскую Россию.

В начале XIX века на всех русских учебных кафедрах все учительствующие твердили: "ах, габеас корпус акт; ах, суд присяжных; ах, свободы..." Мы, тогдашняя молодежь, слушали и горевали: почему же мы такие несчастные? Почему мы до "свобод" никак дорасти не можем?

Из дня сегодняшнего всем этим учительствующим: Милюковым, Ковалевским, Плехановым, Кропоткиным и прочим "сеятелям" позволительно сделать упрек: почему вы, люди ученые и даже профессорствующие, не сказали нам, молодым и верящим вам, что для поисков всяческих свобод нам совсем не надо переплывать Атлантический океан, или даже Ламанш: что все эти свободы у нас были и что вырастали они из нашего древнейшего быта. Что в самой сущности своей они рождались из иного источника, чем западноевропейские, и приводили к иным результатам.

В Западной Европе первые шаги всяческих "свобод" были завоеваниями, которые феодальные бароны оттяпывали от монархии для себя, – а никак не для народа, – народ получил эти свободы намного позже – очень намного позже, чем имела их Московская Русь. Свободы Московской Руси выросли из народной толщи, – не из баронских привилегий, – имели в виду народ, и Самодержавие защищало эти свободы не для себя, ибо народ никогда не угрожал Самодержавию, а для народа – против людей, норовящих по западному примеру, стать феодалами. Эти кандидаты в феодалы – при московских Царях – к счастью народа, Царей, и их самих, – стать феодалами не сумели.

Если вы вдумаетесь в стиль московского государственного устройства и если вы сравните его с западноевропейским, то вас не может не поразить одна – давно забытая всеми нами вещь: в нем не было той разделенности, того торгашества, той "враждебности", которые давно и повсюду считаются само собой разумеющимися для отношений между центральной и местной властями. Вы видите: Собор не хватает за горло Царя и обе эти силы, спаянные в один монолит, заняты, в сущности, только взаимопомощью.

Царь ладит с Собором – иногда даже кается перед ним. Собор мудро и твердо – "честно и грозно", по формулировке тех времен, – стоит на страже Родины и Государя и ни разу даже не попытался поколебать Царскую власть. А иногда и Царь обращается к Собору с просьбой: так Иван Грозный на Соборе 1550 года обратился к Собору и народу совсем уж не парламентарным способом:

"Люди Божьи и нам дарованные, молю вашу веру к Богу и к нам любовь: ныне нам ваших обид и разорений исправить невозможно, молю вас, – оставьте друг другу вражды и тяготы свои".

Дело касалось массы исков обывателей ко всякого рода кормленщикам. Грозный просил о своеобразной амнистии по этим искам. Ключевский указывает: заповедь Царя была исполнена с такой точностью, что к следующему 1551 году "бояре, приказные люди и кормленщики со всеми землями помирились во всяких делах". Ни в какое западноевропейское "государственное право" подобное, конечно, не вписывается никак.

Оглядывая мировую историю, можно видеть, что все "конституции", "хартии" и тому подобные вещи делают что-то до тех пор, пока делать, собственно, нечего. Пока жизнь идет своим чередом и ставит только вопросы типа: будет ли на посту премьер-министра сидеть Иванов или Сидоров?

В тот момент, когда история ставит перед писаными конституциями по-настоящему серьезные задачи – конституции проваливаются. Вспомним, для примера, французскую палату депутатов 1940 года.

Немцы, – старинный и беспощадный враг, – стояли с ружьем наперевес, за линией Мажино. Они уже ликвидировали Польшу, Данию, Норвегию, Чехию и Австрию. От начала Второй мировой войны до наступления на Францию прошел почти год: можно было подготовиться. Но прекрасная Франция была занята привычным делом: все делили министерские посты и никак не могли поделить. История этого поучительного периода "еще не написана", когда будет написана, в ней ничего нельзя будет понять: как это страна, над которой уже занесена чудовищная дубина германского милитаризма, так и не сумела договориться хотя бы о самообороне?

Что было бы с Россией, если бы Боярская Дума 16-го и 17-го веков ходила по стопам французского парламента середины 20-го века? Было бы с нами то же, что случилось с Францией: дубина опустилась с молниеносной сокрушительностью, и от бывших президентов, кандидатов в президенты, министров и кандидатов в министры, жуликов и кандидатов в жулики – осталось мокрое место. Данный пример – к разговору о том, как проваливаются писаные конституции. В Москве конституция была неписаной.

Я снова вернусь к Москве. Московская "неписаная конституция" прожила с перерывами и провалами около одиннадцати веков и не столько провалилась в Феврале 1917 года, сколько "в минуту жизни трудную" была подстрелена из-за угла. Одиннадцать веков – это вещь, о которой стоит поговорить всерьез: не каждая конституция может похвастаться таким возрастом.

Можно, конечно, сказать, что за это тысячелетие данная конституция достигла своего предельного возраста, что пора ей было на покой, что нужно было дать дорогу молодым силам Милюкова, Керенского, Ленина и Сталина и что вообще нужно было модернизироваться: пересесть с "птицы тройки" в "черный ворон".

Но и при этой установке можно было бы все-таки написать какую-то честную эпитафию тому государственному строю, который оставил своим наследникам одну шестую часть суши, двести миллионов талантливого и чрезвычайно боеспособного населения, провел страну над могилами Батыев и Наполеонов, провел великую и бескровную революцию 19 февраля 1861 года, каким-то научно непостижимым образом имел самый крупный в мире "общественный сектор народного хозяйства", самую содержательную в мире художественную литературу, самую глубокую и красивую в мире музыку... Можно было ожидать, что наследники вспомнят своего наследодателя хотя бы добрым словом.

Ничего подобного, к сожалению, не случилось. Когда Монархия была убита, наследники перепились, передрались и стали бить стекла. Пока что пропито и перебито: миллионов пятьдесят русских людей, русская литература, русская живопись и музыка, русская кооперация. Поскольку пир победителей и наследников еще продолжается, итоги пропитому и перебитому подводить рано. Итоги русской дореволюционной государственности подвести можно. Попробуем это сделать.

профессор Виппер определяет так:

"Культура, которою жило великорусское племя в свою блестящую московскую эпоху... Рыцарское войско, дисциплина поместного дворянства, государственные дороги – нечто единственное в тогдашней Европе, система податей, устройство приказов, сложная художественная символика придворной жизни и изумительное дипломатическое искусство московских деятелей...".

И дальше:

"Если Московское Государство выдержало смуту XVII века, и смогло опять восстановиться, то это объясняется именно крепким строением национального целого, тем, что национальность срослась со своей культурой, что эта культура давала смысл и направление национальным силам. Для национальной энергии великорусов XVI века очень характерна политика Грозного в Ливонском крае, восточной половиной которого Москва владела в течение 20 лет. Если принять во внимание тогдашнюю редкость населения, неразвитость путей сообщения, техническую отсталость от Запада, – какую удивительную энергию проявила Москва в колонизации торговой и земледельческой, какой напор и какую цепкость в деле распространения своей национальной культуры. И как жалки, по сравнению с этим, попытки русификации того же края в конце XIX века, когда великая Империя, выстроенная на европейскую ногу, обладала громадными техническими, военными и финансовыми ресурсами".

Набросок профессора Виппера соответствует действительности. О "государственных дорогах – единственных в тогдашней Европе" я, правда, не знаю решительно ничего. Если вы что-то знаете, – буду благодарен за информацию для дальнейших изданий этой книги. Оно действительно, без дорог управлять таким гигантским пространством очень трудно. Но историки нам рассказывали о русском бездорожье и ничего – о дорогах. Бывает.

Так вот: была "блестящая Московская эпоха". В эту блестящую Московскую эпоху были всероссийские съезды органов самоуправления. Лет через пятьдесят после Смутного времени, русский крестьянин достигает такого уровня материального благополучия, какого он с тех пор не имел никогда. Этот же московский мужик судится судом присяжных, имеет гарантированную законом неприкосновенность личности.

Москва присоединяет Малороссию, добивает Польшу, отклоняет предложение о присоединении Грузии и слегка застревает на Амуре... Несколько позже Пушкин будет писать о "бездне", над которой стояла Московская Русь. Еще позже Ключевский напишет о "несообразностях" того государственного строя, при котором все вышеперечисленное было достигнуто. Этот строй многие писатели, публицисты, историки будут обзывать "азиатчиной"... Но, если то, что было в Москве, является "азиатчиной", – век бы в такой "азиатчине" жить!

В этой "азиатской" Москве жила крестьянская личность – сытая, свободная, самоуправляющаяся и даже неприкосновенная. Эта личность явила миру беспримерную национальную энергию, расширяя свою государственность. Эта личность претендовала ни более, ни менее, как на водительство всем христианским миром (теория "Москвы, как Третьего Рима"). Это – "азиатчина"?!.

Ключевский жалуется на "несообразности" и "недостатки" московской государственности:

"Царская власть была властью с неопределенным, то есть неограниченным пространством действия и с нерешенным вопросом об отношении к собственным органам".

"Собор не был постоянным учреждением, не имел для власти ни обязательного авторитета, ни определенной законом компетенции и поэтому не обеспечивал ни прав, ни интересов ни всего народа, ни отдельных его классов".

Соборы и впрямь не были "постоянными учреждениями". Они и впрямь не могли Царя ни к чему "обязать".

Царская власть была и впрямь властью с "неограниченным пространством действия". Это все правда. Но правда и то, что интересы "всего народа" были в Москве обеспечены так, как после Москвы не были обеспечены никогда, и как во время Москвы не были обеспечены нигде.

Исправлять "недостатки" и устранять "несообразности" Царской власти взялась у нас в начале XX века Государственная Дума: пришла в Таврический Дворец и стала колотить ногами по столу. Она, де, обеспечит "права и интересы народа". Обеспечила.

Через тридцать лет после того, как тяглые мужики "не сумели взять в свои руки распоряжение московскими делами" (Платонов) – эти мужики имели все, что я выше перечислял.

Через тридцать лет после того, как деятели Государственной Думы "взяли в свое распоряжение русские государственные дела", – где сидим мы с вами, и что сейчас имеет тяглый советский мужик?

Итак.

Были "тяглые мужики", "Московского государства последние люди". Эти тяглые и последние люди совершенно точно знали, чего они хотят и как нужно добиться, чего они хотят. Тот общественный строй, который они организовали, прожил после 1613 года еще около ста лет, да и в Петербургскую эпоху погиб все-таки не совсем: очень вероятно, что этот тяглый мужик сегодня с удовольствием вернулся бы к стандартам Алексея Михайловича – с поправками на эпоху трактора и авто.

Конструкция, сооруженная тяглым богоносцем, продержалась по меньшей мере сто лет. При этой конструкции мужик имел, говоря языком современного продовольственного рационализма, по хорошей отбивной котлете ежедневно на каждую душу своего многочисленного семейства, имел неприкосновенность личности, сидел дома, а не в ГУЛАГе или в эмиграции, и, вероятно, считал себя замечательно умным человеком: ай да и умен ты, Микула Селянинович.

Наши ученые приват-доценты и профессора считали мужиков, не читавших ни Гегеля, ни Канта, людьми глупыми, а самих себя – очень умными. Но вот, конструкции ими, умниками, спроектированные, не продержались и одного дня, ибо даже и Керенского мы демократической республикой считать не можем: при Керенском была керенщина. Месяца через два после попытки что-то там "взять в свои руки", профессоров вышибли вон. Через полгода после этой попытки профессора подались на юг, как птицы перелетные...

Московские тяглые мужики были и впрямь не сведущи ни в Гегеле, ни в Канте, ни в их предшественниках, ни даже в аз-буки-веди. Но они знали зверя и птицу, мужика и боярина, Бога и Царя, – то есть знали самые нужные для них сведения о реальной действительности: начиная от пушного зверя, кончая бытием Божиим. На этом практическом знании они построили общественный порядок, какой им, этим мужикам, был нужен.

"Последние люди Московского государства" знали мало вещей, но это были реальные вещи. Профессора знают много вещей, но большая часть их – воображаемые вещи. Мужики знали факты, немного фактов. Профессора знают заклинания – целую библиотеку заклинаний. Знания мужиков о звере и птице, государстве и обществе – примитивны, но реальны. Знания профессоров об Анаксагоре и Демокрите, о Спинозе и Декарте, о Канте и Гегеле, о Марксе и Энгельсе, есть такие же заклинания, как и заклинания дождя или засухи. И дождь и "вéдро" и "благоденственное житие" можно вымолить – у Бога. Но от Маркса с Энгельсом, сколько их ни заклинай, ни цитируй ничего, кроме "засухи" не дождешься. Анаксагор с Демокритом от русских реалий и совсем далеки...

Мужик знал совершенно точно: что он, мужик хочет и что ему, мужику, нужно. И столь же ясно понимал: за что ему, мужику, браться не следует никак.

Мужику нужна была, прежде всего, земля. Считаться она может и казенной: "земля ваша – государева, а нивы и роспаши – наши". Он эти "нивы и роспаши" получил. Ему нужна была хозяйственная и личная свобода. Он ее отстоял. Ему нужна была национальная свобода. Он ее отвоевал.

Но у него хватило ума сообразить: если дело дойдет до дипломатических переговоров с королем Сигизмундом, так это уже не его, мужика, дело. "Про то ведает Бог, да Великий Государь". Великие Государи, от Олега до Николая, по достоверным историческим сведениям, вели подобные переговоры лучше, чем кто бы то ни было иной в мире. Кроме того, мужик ясно понимал, что если дать контроль над Великим Государем боярам, то получится то, что у нас и получилось в великую эпоху диктатуры профессоров: совершеннейший кабак.

Мужик знал, чего он хочет. И его, мужика, было двести миллионов. Милюков тоже знал, чего он хочет, но он был один. В научно-философски обоснованном карточном домике милюковского мировоззрения какой-нибудь Кант занимал, скажем, 8,4% общей емкости данного мировоззрения. Остальное водоизмещение было занято: 23,8% Виндельбандом, 16,3% Декартом, ну и так далее. Но уже ближайший сподвижник Милюкова – Маклаков – разместил свое умственное водоизмещение так, что Кант занимал там только 6,8% – и сговориться было уже никак нельзя.

Итак.

"Последних людей Государства Московского" были миллионы, они хотели одного и того же – они ясно знали, чего они хотят и они это организовали. Профессоров были тысячи, каждый из них хотел своего, и организовать им ничего не удалось. Мужик знал факты реальной жизни. Профессора знали достижения мировой философии в лице Платона, Пифагора, Гегеля, Канта, Фихте, Фейербаха, Маркса, Энгельса... Это и многое другое наша профессура знала назубок. Но то, что нужно было русскому народу, она не знала раньше, не знает теперь и профессорскими методами не узнает никогда.

Основой основ профессорской методологии является "мировоззрение". Всякая русская социологическая шпаргалка начинается с "мировоззрения". В размерах эта шпаргалка колеблется от брошюры до целей Библиотеки – в зависимости от покупательских способностей "просвещаемых". Но даже самому нищему студенту профессура торжественно вручает в руки свое "священное писание": полный каталог мировой философской мысли от эллинских софистов до германо-французских экзистенциалистов, – с пожеланием "обогатить" свое "мировоззрение", сделав его "всесторонним".

Я тоже был студентом и "обогащался": эллинские софисты сообщили мне, что мы ничего не знаем и знать не можем. Сартр посоветовал, на основании этого, идти прямо на дно...

Мне, тяглому мужику, в высокой степени наплевать и на софистов, и на Сартра. То, что мне надо знать – я более-менее знаю. Помирать же я собираюсь, когда Бог призовет: никакие "системы" самоубийства – ни личного, ни национального – меня не интересуют. Меня также не интересуют ни прожекты платоновского государства, ни прожекты марксистского, – если, конечно, я под эти прожекты не подпадаю. Но профессура ничего, кроме прожектов, предложить не может. Она предлагает российскому мужику времен 1613 и времен 1917 годов, и даже эпохи тысяча девятьсот пятидесятых годов желать себе того, чего ему, мужику, желают: Платон с его общностью жен и детей, социалисты с их обобществлением имущества, Гегель и Фихте с их системами шпионско-полицейского государства или, наконец, профессор Прайс с его веймарской конституцией... Все они совершенно точно знают: чего нужно желать русскому мужику. Только он, бедняга, этого не знает и вот, соорудил одиннадцативековое здание собственной тюрьмы...

Стиль московской государственности можно определить как исключительный в истории человечества пример внутреннего единства, добившегося, прежде всего, полной самостоятельности и выдвинувшего два основных принципа государственности: Самодержавие и самоуправление.

С западноевропейской точки зрения, эти принципы несовместимы. Московское Самодержавие было рождено и утверждено усилиями народных низов. Кто бы как не старался представить русское Самодержавие чем-то внешним для русского народа, навязанным народу извне – исторические факты вещь упрямая. Они совершенно ясно свидетельствуют: нигде, никогда и никак русский народ не "голосовал" за республику. Термин "голосование" я не зря беру в кавычки: народ по тем временам голосовал не бюллетенями, а оружием и жертвой. Народные низы воевали и жертвовали во имя Царя. Но не воевали и не жертвовали ни во имя Новгородской республики, ни во имя Малороссийского старшины, ни во имя Московского боярства, ни во имя конституционных проектов московских княжат. Зато там, где действовал Царь – не только символ, но и орудие национальной воли, всегда находилось: и готовность нести жертвы и готовность взяться за оружие. Таковы упрямые исторические факты: за тысячу лет русские народные массы ни разу не выдвинули никакого республиканского или хотя бы конституционного лозунга. Сталин, с неодобрением отмечая, что Разин и Пугачев были "царистами", видел в этом "крестьянскую отсталость". "Русский Царизм" – это и впрямь "крестьянское", т.е. народное изобретение и достояние. В этом Сталин прав. Но он категорически не прав, видя тут "отсталость".

Не прав и Ключевский, досадующий на то, что Царская власть "была власть с неопределенным, т.е. неограниченным пространством действия и с нерешенным вопросом об отношении к собственным органам". Досадного в этом ничего нет и сетовать тут совершенно не на что. Это не есть пример "недостатков" и "несообразностей". Совсем наоборот: пример слаженности и сообразности. Невиданной нигде и никогда в мире гармонии государственной жизни.

Дело в том, что необходимость в определениях, ограничениях и прочих писаных договорах есть результат потери доверия: все считают друг друга жуликами и никто никому не верит – следовательно, нужно защититься от жульничества гражданскими, политическими, уголовными и прочими законодательствами. Но если я доверяю своему соседу, что он человек порядочный, если я твердо знаю, что ему и в голову не придет меня обворовать – мне не нужно защищаться от него ни уголовным законодательством, ни даже засовом или замком. Равным образом, если Царь и народ взаимно доверяли друг другу, ни Царю, ни народу регламентировать свои взаимоотношения писаными договорами было совершенно ни к чему.

Подытоживая, признаюсь в следующем. Изучая историю Смуты и методы действия тяглых мужиков я, как уже выше говорил, совершенно ясно вижу, что на их месте, действовал бы точно так же. И в будущем я планирую так и действовать: придти как-то в Москву, повыгонять оттуда всех "смутьянов" – и воров, и коммунистов, и профессоров, и поляков – в прямом и переносном смыслах этих слов. Восстановить одиннадцативековой Престол и всякого парламентария, который попытается этот Престол как-то контролировать – повесить сразу – по возможности, в буквальном смысле этого слова. (Применительно к данному случаю, Каиафа прав: "Лучше, чтобы один человек умер, нежели чтобы весь народ погиб")

Нам нужно народное представительство, но такое, которое Царь будет контролировать, а не которое контролировало бы Царя. Государственных Дум, – додумавшихся до "бей Царя, спасай Россию!" – нам более не нужно.

Я сознаю, что, читая такое, кое-кто назовет меня "реакционером", "шовинистом", "рабом", "несчастной жертвой многовекового угнетения", кто-то – просто сумасшедшим. Ответственно заявляю: соглашаться с этими эпитетами не имею оснований. На учете в психбольнице не состою. Ничьим рабом не являюсь. Я – монархист до мозга костей, но это не значит, что мне хочется быть чьим-то рабом. Совсем наоборот: моё личное монархическое чувство базируется как раз на моём личном чрезвычайно обострённом чувстве свободы.

"Реакционером" мне быть неоткуда. Я – не дворянин, не князь. Я – крестьянин. У меня в Царской России не было ни поместий, ни капиталов. К "великорусскому шовинизму" также непричастен – я крестьянин не великорусский, а белорусский. На русскую историю и на русский сегодняшний день я смотрю крестьянскими глазами. Мое отличие от основной массы крестьянства состоит лишь в том, что все основные теории мировой общественной мысли мне известны. Крестьяне, в основной массе, их не изучали. Я изучал дотошно. Все они отскочили от меня, как горох от бицепсов: не мое. Московская Русь – вот это мое! Посему я и склонен отождествлять себя с тяглыми мужиками Москвы, которые в 1613 году разогнали чужих оккупантов и своих смутьянов, восстановили традицию, "повернули колесо истории назад", восстановили Престол, пригрозили кандидатам в контролеры над ним и разошлись каждый по делам своим – и дела эти пошли совсем блестяще...

Сейчас мы, русские монархисты, конечно, в дыре. Но это не есть основание для конфуза. Физически мы разбиты: бывает. Но исторически и морально оказались правы именно мы. Исторически и морально оконфузились те, кто шел против Царя. И каждый день продолжающейся мировой истории доказывает, что правы мы. Очень многие события и явления этой истории при наличии в России Самодержавия, были бы немыслимы.

Совершенно было бы немыслимым, чтобы при победе Российского Императора, пять миллионов его подданных рабочих и крестьян – не графьев и князьев – отказались возвращаться на свою победоносную Родину. Совершенно были бы немыслимы пятые колонны России, организующие забастовки во Франции, Италии, США и других странах по всему миру – если бы Россией правил Царь.

При Царе в России не разразилась бы ни Вторая мировая война ("коричневая чума" явилась прямым следствием "красной чумы"), ни готовящаяся Третья... Но как объяснить Томми и Сэмми, что они гибли на полях Второй мировой войны и, возможно, еще будут гибнуть на полях Третьей лишь из-за того, что в России нет Царя. Томми и Сэмми, боюсь, этого не поймут никогда. Но Иванам надо бы понять.

ПЛАЧ СЕРДЦА Пошли нам, Боже, Русского Царя! Пусть мы его еще не заслужили, Но слишком долго мы неправдой жили... Пошли нам, Боже, Русского Царя! Пошли нам, Боже, Русского Царя! Устали мы от суеты и смуты, Унижены, раздеты и разуты... Пошли нам, Боже, Русского Царя! Пошли нам, Боже, Русского Царя! Единоверца и по крови брата. Да будет Русь свободна и богата... Пошли нам, Боже, Русского Царя!

Путь к спасению России у русских людей один – всем дружно сердечно заплакать вместе с неизвестным автором этого стихотворения. Либо Царь покончит в России с очередной нашей Смутой. Либо эта Смута покончит с Россией. Третьего не дано.

Государственное право современности усиленно занимается вопросом отношения Церкви к Государству. В Москве этот вопрос был решен без всякого государственного права: Государство было всецело подчинено религии и Церковь была всецело подчинена Государству: порядок, не вписывающийся ни в одну из существующих схем государственного права. Это – не "цезарепапизм", но и не "папоцезаризм" – не попытка Государства распоряжаться религией, но и не попытка Церкви распоряжаться Государством.

В Москве Церковь, Государство и Нация (Православие, Самодержавие, Народность) жили едиными религиозно-национальными идеалами и чувствовали себя единой индивидуальностью.

По отношению к князьям Церкви тяглые москвичи держались, по существу, той же политики, что и к князьям земли: люди нужные, но давать им воли нельзя. Воля в руках Царя. "Сердце Царево в руках Божиих", ибо Царь есть, прежде всего, общественное равновесие. При нарушении этого равновесия – промышленники и купцы создадут плутократию, военные – милитаризм, духовные – клерикализм, а интеллигентское сословие – любой "изм", какой появится в книжной моде.

Русское духовенство никогда привилегированным сословием не было. Безработные, – не имевшие прихода, попы – толпами скитались по Руси, и правительство было очень озабочено: куда бы их пристроить. Ведь и эти попы были частью народа...

Служилые, то есть не безработные попы Московской Руси были выборными. Их выбирал приход. Он их и оплачивал (кормил). Здесь был свой минус – временами возникал своеобразный аукцион: кто будет служить подешевле?.. Но был тут и большой плюс: обеспечивался бдительный "контроль масс". Духовенство служило Богу и народу. Выборность спасала его от превращения в орудие правящего класса. Таким орудием русское духовенство сделалось при Петре I.

Святейший Синод, заседавший под контролем сначала гвардейских офицеров, потом армейских офицеров, потом государственных чиновников – этот "коллегиальный орган" управления Церковью, сменивший Патриарха – из-под народного контроля вышел и уже не мог быть выразителем голоса всей полноты русской Церкви и русского народа.

Святейший Синод и Святейший Патриарх – величины для России очень разные: Патриарх был в стране голосом православной совести, Синод таким голосом быть перестал.

В течение всего послепетровского периода русской истории Русская Православная Церковь не имела непосредственного, помимо обер-прокурора Святейшего Синода, доступа и доклада к Государю – крупнейшая ошибка нашей послепетровской Монархии. Рядовое духовенство, лишенное всякой поддержки сверху, попадало, приблизительно, в положение становых приставов, назначавшихся местным дворянством и от дворянства всецело зависящих. С тою только поправкой, что приставам полагалось жалованье, а низшее духовенство жалованья не получало и вынуждено было жить на требы – источник дохода непредсказуемый. В итоге, духовенство стало самым забитым слоем русского населения.

Этот слой, отданный в полное распоряжение "консисторской" бюрократии, лишенный материальной поддержки от государства, не имел даже того выхода, какой имели все остальные граждане страны: священник не мог выйти из своей "профессии". Были, правда, попы-расстриги, но их было немного. "Расстрижение" сопровождалось такими унизительными подробностями, влекло за собой такое ограничение в правах (в частности, запрет в течение десяти лет после снятия сана служить на государственной службе), что наше низшее духовенство – то самое, которое было в непосредственной близости к народной толще и призвано было духовно-нравственно воспитывать народ – находилось, в сущности, в положении крепостных. Неудивительно, что этот слой, вместо религиозного просвещения народа, выдал из своей среды пресловутых семинаристов, полным ходом поперших в нигилизм. Было от чего переть даже и в нигилизм: с правительственной стороны – полное закрепощение и пренебрежение, с общественной стороны – всякие базаровские вариации на тему об опиуме для народа... Государство созидало Исаакиевские и прочие соборы, но не создавало церковных соборов. Государство строило здания храмов, но оставляло в запустении здание Церкви.

В запустении оказались не только церковные низы с их вопиющей бедностью и приниженностью; запустение коснулось и верхов Церкви. Знаменитый обер-прокурор Св. Синода К.П. Победоносцев, тотчас после своей отставки, когда вчерашние подчиненные архиереи круто отвернулись от него, сетовал в письме к С. Войту:

"Митрополита, архиереев и нынешнего поповства не вижу, и все они стали мне противны. Подлость человеческая и низость раскрылись теперь безо всякого стыда. Кажется, и вера-то совсем исчезла в служителях Алтаря Господня".

Обиженность Победоносцева понятна. Но о положении "нынешнего поповства" следовало подумать еще сидя за обер-прокурорским столом, а не когда этот стол пришлось оставить. И увидеть "поповство" не таким, каким оно казалось сверху, а каким его сделала обер-прокуратура в действительности. Действительность была плохой. Настолько плохой, что если в Московской Руси Церковь неизменно поддерживала Монархию, то первое, что сделал Синод "освобожденной России" – приказал вынести из зала заседаний портрет Государя. Это было в марте 1917 года. А в октябре того же года, вместо Государя, российской Церковью стали управлять Губельманы-Ярославские. Началось стремительное удаление из российской жизни и членов Синода, и рядовых архиереев и попов. И Бога.

С губельмановской точки зрения все ясно: "опиум для народа". Спорить с этой "ясностью" бессмысленно и бесполезно. Как и опровергать знаменитое в истории человечества пионерское собрание, которое "слушало" – "о существовании Бога" и "постановило" – "Бога нет". Но даже в аду это "постановление"особой сенсации не вызвало – мир, вне зависимости от каких бы то ни было "постановлений" и губельманов, продолжает жить по своим законам.

Среди этих законов есть и такой: ни нация, ни культура без религии невозможны. Одновременно с умиранием религии, умирает нация; на смену культуре приходит бескультурье. Так было в Греции, когда веселое скопище эллинских богов стало заменяться атавизмом софистов. Так было в Риме, когда его государственный пантеон исчез в скептицизме Петрониев и синкретизме Антонинов. Франция начала физически и политически падать с эпохи революции и ее атеизма. Россия начала падать отсюда же. Германия, накануне своего разгрома, имела те же попытки искоренить религию, какие были в СССР – с той лишь разницей, что в СССР религия искоренялась насилием, а в Германии и насилия не потребовалось.

Не ставя даже вопрос в чисто клерикальном разрезе: "Бог, де, карает богоотступников", – следует взять во внимание очевидный для любого здравого рассудка факт: в религии концентрируются все национальные запасы инстинктов, эмоций и морали. Религия дает представление о конечном добре и зле, о смысле жизни. Религия стоит у колыбели, у брачного алтаря и у гроба каждого человека, т.е. сопровождает нас всю жизнь от рождения до смерти, наполняя жизнь по-настоящему большим вечным смыслом – выходящим за рамки земной жизни. С уходом из жизни религии, из жизни уходит и большой смысл, "вечность" становится пустым словом, жизнь делается бессмысленной. А когда жить не имеет смысла – тогда зачем и жить?!. В итоге, умирание религии приводит к умиранию инстинкта жизни.

По-видимому, никогда и нигде в истории мира инстинкт жизни не проявил себя с такой полнотой, упорством и цепкостью, как в истории Москвы. Никогда и нигде в мире не видано было такого единства национальной воли и национальной идеи, как в Москве. Эта национальная идея в Москве имела религиозный характер и даже вопросы защиты страны были сформулированы в религиозных терминах: Защита от Востока была защитой от "бусурманства"; защита от Запада – защитой от "латынства". Москва же была хранительницей истинной веры. Государственно-национальные успехи укрепляли уверенность москвичей в их исторической роли защитников истинной веры – Православия. Падение Константинополя последовало сразу после попытки константинопольской Церкви изменить Православию и заключить Флорентийскую унию с латинством, оставляя Москву одну во всем мире. Именно ей, Москве, нерушимо стоявшей на "Православии" ("правой вере") суждено теперь стать "Третьим Римом" – "а четвертому уже не быти". Именно русским людям доверено хранение истинной веры до скончания веков. И для всех народов мира.

Да, с точки зрения "профессора", обогащенного "всесторонним" мировоззрением, "православие" есть всего лишь одна из форм исповедания Христа: есть и другие формы.

Но о значении этой "одной из форм" для России Достоевский писал:

"Православие, то есть форма исповедания Христа, есть начало нравственности и совести нашей, а стало быть, общественной силы, науки, всего".

Он же, в "Бесах", устами Шатова, высказывает мысль для "профессора", совсем сумасшедшую:

"Цель всякого движения народного во всяком народе и во всякий период его бытия есть единственно лишь искание Бога, Бога своего, непременно собственного, и вера в Него, как в единого истинного... Если великий народ не верует, что в нем истина (именно в одном и именно исключительно)... то он тотчас же обращается в этнографический материал, а не в великий народ..."

Современное человечество на наших глазах интенсивно "обращается в этнографический материал". Россия с ее "Православием" остается в этом океане "этнографии", пожалуй, единственным островом, где еще веруют в единого истинного Бога и ни за что не хотят признать равноценность своей веры с прочими.

Инаковерующие взирают на нас: кто-то с недоумением ("чудят русские"), кто-то со снисходительным сочувствием ("дремучесть и неразвитость"), кто-то с возмущением ("непомерные гордыня и сомнение") и т.д. Но, кто бы и как не взирал на нас со стороны, мы веками стояли и до конца веков будем стоять на том, что единственно истинная вера на земле есть православная вера. Да, для "профессоров" эта психология непостижима – "профессорскими" методами ее невозможно ни понять, ни объяснить. Но: будет ли это предметом непонимания, сожаления, возмущения или восхищения, – независимо ни от чего, – мы, православные люди, всегда считали, и всегда будем считать себя обладателями абсолютной Истины. И всегда видели, и будем видеть свое призвание в распространении этой Истины по всему лицу земли. Удастся нам это распространение или не удастся – покажет будущее; сегодня это вопрос спорный. Но тот факт, что эта вера сделала нас великим народом – факт бесспорный. Тут, думается, не станут спорить даже "профессора".

Сегодня русская "всечеловечность" существенно поблекла – это тоже факт бесспорный. Русский народ стоит сегодня перед вопросом: выживет ли он, как великий народ? Или утонет в этнографическом океане?.. Учитывая сложившуюся ситуацию, для нас было бы очень полезно идею служения человечеству заменить – хотя бы на какой-то период времени – идеей служения себе. Истинно христианскую формулировку: "кто хочет быть первым – будь всем слугою" нам нужно попробовать прочесть с конца: "кто хочет быть всем слугою – будь первым". Преподобный Серафим Саровский формулировал это: "спасись сам – и вокруг тебя спасутся тысячи".

Дабы шествие по этому "спасительному" пути было успешным, мы должны сказать самим себе – скромно, без зазнайства, но, вместе с этим, совершенно твердо, что мы, русские, есть моральная аристократия мира – идущая на смену сословной и финансовой. И далее – доказать свою моральность уже не на словах, а на деле. Все это русскому народу будет по плечу лишь, если он останется великим народом. А великим он останется, лишь став по-настоящему православным.

Весьма почитаемый на Руси святитель Иоанн Златоуст говорил в этом разрезе, обращаясь к церковному народу:

"Никто бы не оставался язычником, если бы мы были христианами, как следует".

Здесь же лежит путь к пониманию "православной психологии", необъяснимой "профессорскими" методами. Путь и метод к ее пониманию – живой религиозный опыт: лишь человеку, старающемуся быть православным, как следует, постепенно открывается, что православная вера есть единая истинная. Причем, чем усерднее человек старается, тем явственнее ему это открывается. Ни к какому "самомнению" это "открытие" не ведет. Наоборот: чем более человек православен – тем менее он спесив и заносчив, тем более кроток и смирен.

Православная вера – не только догматически, но и практически – выступает в мире, как вера наибольшей человечности и наибольшей любви. Как религия наибольшей надежды и наибольшего оптимизма. Православие оптимистично насквозь. Основной догматический опорный пункт этого оптимизма: учение о Боге-Любви и о Сыне Божием – Богочеловеке Иисусе Христе, "нас ради и нашего ради спасения" Сшедшем с Небес.

Бог есть абсолютная Любовь и абсолютное Добро. Между Богом и человеком есть непосредственная личная связь – ибо Бог, как и человек, есть ЛИЧНОСТЬ, а не слепая сила природы.

Человек, следовательно, в этом мире не одинок. И – не бесцелен.

Если вы никогда и нисколько не интересовались религией (Бог для вас "ничто"), но, при этом, хоть когда-нибудь и хоть сколько-нибудь изучали материальный мир и в частности астрономию – вам, вероятно, знакомо непосредственное ощущение бессмыслицы и жути.

Где-то, на задворках бесконечности, болтается микроскопический сгусток межзвездной пыли – наш Млечный Путь. Где-то в этом сгустке бесследно затеряна солнечная система. На одной из ее пылинок появилась поверхностная ржавчина – земная кора, и на поверхности этой ржавчины – подвизаются, видите ли, великие люди и формулируются, видите ли, великие идеи... Бескрайнее одиночество, бессмыслица и жуть! И если материя – всё, а дух – ничто, то всё в мире не имеет никакого смысла. В том числе и вы, и я. И книга, которую я написал, а вы читаете, и Россия с её историей, и вся история земли, в целом... Тогда все это абсолютно бессмысленно: нелепая гниль на микроскопически тонкой плесени земной коры...

Вернемся теперь к Православию. Мы сказали, что Православие – и догматически, и практически – является религией наибольшей человечности и любви. Прежде чем обосновывать эту высокоторжественную характеристику, смиренно признаемся (и покаемся) в том, что практическая сторона всех религий – и Православия, в том числе – изъедена всевозможными пороками. Мы не собираемся утверждать, что Православная Церковь чужда человеческих пороков. Не чужда. Все в этом мире далеко от совершенства; и мы не без греха.

Мы говорим только о том, что пороков у нас было меньше, чем где бы то ни было, а человечности и любви больше, чем где бы то ни было. Доказать это совсем нетрудно.

Православие не организовывало инквизиции, никогда не жгло ведьм и еретиков. Всякие попытки протащить к нам это великое изобретение западноевропейской культуры встречались резкими протестами со стороны русского церковного мира. И отвергались Церковной полнотой. Индульгенции, которые жаждавшие прибытков восточные патриархи привозили на Московскую Русь, так и остались нераспроданными: идея взятки Господу Богу для Руси была и осталась чужда.

Если исключить трагическую историю со старообрядцами, то никогда Православие не пыталось навязать себя кому бы то ни было силой. Были завоеваны татарские завоеватели – никто не трогал их религии. Были включены в состав Империи Российской языческие племена – никто не резал их за идолопоклонство, как в соответственных случаях резали другие религии мира.

Православие несло и несет в мир то искание Божьей Правды на нашей грешной земле, которое так характерно для всей русской литературы, для всех преданий и былин русской истории, для всего нашего народа вообще. Православие – не торопится: Бог правду видит, да не скоро скажет. Но все-таки "скажет"! И нельзя ускорять насилием поставленных Им сроков.

В шестую часть земной суши, на которой вперемешку расположились полторы сотни наций, народов, племен – Православие внесло невероятно много мира и света, дружбы и любви. Я подчеркиваю слово "невероятно" – ибо это, в сущности, граничит с чудесным: представьте себе, что на этой территории и среди этих народов "господствующей" оказалась бы какая-то другая религия или другой народ – сколько было бы религиозных войн, сколько было бы костров и застенков, сколько было бы попыток миссионерствовать и рублем и дубьем.

Православие, мы сказали также, есть религия наибольшей надежды и наибольшего оптимизма.

Православная терпимость, – как и русская терпимость – происходят отсюда. Они есть следствия великого упования и великого оптимизма: правда все равно возьмет верх – зачем же торопить ее неправдой? Будущее все равно принадлежит дружбе и любви – зачем торопить их злобой и ненавистью? Мы все равно сильнее других – зачем культивировать чувство зависти? Ведь наша сила – это сила отца, творящая и хранящая; а не сила разбойника, грабящего и насилующего. Весь смысл бытия русского народа, весь "Свете Тихий" Православия погибли бы, если бы мы хотя бы один раз, единственный раз в нашей истории, стали бы на путь Германии и сказали бы себе и миру: мы есть высшая раса – несите к ногам нашим всю колбасу и все пиво мира...

Русское мировоззрение отличается огромным доверием к людям. Это доверие опирается на православное мироощущение и вытекает из него.

Святой Апостол и Евангелист Иоанн Богослов говорит:

"Возлюбленные! Будем любить друг друга потому, что любовь от Бога, и всякий любящий рожден от Бога и знает Бога; кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь". (1 Ин. 4, 7-8).

И далее:

"Любовь Божия к нам открылась в том, что Бог послал в мир единородного Сына Своего, чтобы мы получили жизнь через Него". ( 1 Ин. 4, 9).

И еще:

"Так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную..." (Ин. 3, 16).

...Неужели "отдал" зря? Нет, конечно! Бог ничего не делает зря, Он не Творец напраслины.

Но если все сказанное в Новом Завете, есть правда – а это есть сущая правда! – значит: спасение возможно! Значит, главный вопрос всех времен и всех народов решен положительно. Этот главный для всего человечества вопрос звучит так: "Можно ли спастись?" Евангелие отвечает: "Да. Можно". Бог сделал для твоего спасения все, от Него зависящее. Теперь твое спасение зависит только от тебя: будешь верить и жить по вере – спасешься; будешь жить безбожно – погибнешь...

...Это понятно, что в разные времена, разные люди считали для себя "главными" разные вопросы. Но речь не о том, что кто-то когда-то считает главным. Речь о том, что есть по-настоящему главное. Это делается особенно ясно в экстремальных ситуациях. Пока жизнь чинно течет своим чередом, для бизнесмена "главным" вопросом является его бизнес; для тяжко болящего человека "главный" вопрос: как поправить здоровье?, для какой-нибудь модницы, "главное" – выглядеть "на уровне", и т.д. и т.п. Но представьте: эти бизнесмен, болящий и модница оказываются на двадцать пятом этаже горящего небоскреба. Или – на борту тонущего корабля... Станут ли в данной ситуации бизнесмен – строить бизнес-планы, болящий – листать медицинские справочники, модница – крутиться перед зеркалом, крася губы и выщипывая брови?.. Нет, конечно: тут и бизнес, и здоровье, и мода – все подобное уходит на второй план, делается второстепенным. На первом плане встает вопрос: "Как спастись?" Возможно ли это вообще? И, если возможно, что мне для этого нужно делать? Вот, главное. Все остальное – второстепенно...

Между тем, именно в таком экстремальном положении, именно в такой смертельной опасности находимся все мы: каждый человек в отдельности и все человечество вцелом. Всех нас ждет смерть. Поэтому главный для каждого человека вопрос: "Можно ли спастись? Если да – что мне для этого нужно делать?" Евангелие, как уже выше говорилось, утешает: "Можно". И сообщает, что делать.

Согласно Евангелию, "мир лежит во зле", но сам по себе не есть "зло". Только лежит во зле. Лежит же в нем, вследствие наших ошибок и промахов (по-церковному: грехов).

С одной стороны, эти ошибки – мы наделали, нам и исправлять. Но с другой стороны, одних только человеческих стараний тут недостаточно. Это только в сказке про барона Мюнхгаузена рассказывается, как тот весьма успешно самоспасался: оказавшись в болоте, поднял себя за волосы и поставил на твердую землю. Да еще вместе с конем. В реальной жизни такое невозможно.

Процесс спасения – есть процесс Богочеловеческий. Для его успешного осуществления требуются вместе и помощь с Неба и усилия с земли: милость Божия и труды человеческие.

...Сейчас я выскажу мысль, которая может показаться кому-то неожиданной и спорной. Но не спешите с ней сходу спорить и ее сходу отметать. Мысль такова:

Русское понимание Самодержавия самым тесным образом связано с только что изложенным православным учением о спасении. Для "спасения", как только что было сказано, нужна "милость Божия". Именно поэтому нужен и Самодержец, и Самодержец – не какой-нибудь, а именно "милостью Божией".

Это понятно, что с высоты 20-летнего комсомольского величия очень легко подсмеиваться над мудростью тысячелетий. И издеваться над тем, в чем товарищи комсомольцы не смыслят ничегошеньки. Однако, все дело именно в "милости Божией". Или, как говорил Грозный: "не в многомятежном человеческом хотении, а в Божьем соизволении".

Православие зиждется, как уже было сказано, на огромном доверии к Богу и к людям. И на столько же огромной любви к ним. На Самодержца эти доверие и любовь распространяются в высшей степени, ибо Самодержец не есть обычный человек, но есть Священная Особа: помазанник Божий. Поэтому, если мы призваны любить всех людей, так Монарха – тем паче.

Именно так, в высшей степени, доверяя Монарху и именно так, в высшей степени, любя Его – русский народ предоставлял своему Монарху все блага жизни – и богатство, и почет, и власть, – оправданно надеясь, что Монарх, освобожденный от соблазнов, будет творить "милостию Божией". Действовать – по римскому выражению – cum bonus pater familias – как добрый отец семейства – отсюда и "Царь-батюшка".

Практика тысячи лет показала, что за очень немногими исключениями, совсем средние люди, сидевшие на киевском, московском, а потом петербургском Престоле – так и действовали – как добрые отцы великого семейства: о чем им, собственно, было заботиться больше? Они, конечно, делали и ошибки. Но советская власть за десятки лет своего бытия, а керенская даже и за полгода наделали ошибок больше, чем все Цари за всю тысячу лет.

Другая сторона "милости Божией" это право рождения, а не заслуга. Ибо, если спор зайдет о заслугах, никто, никогда, ни до чего не договорится. Для кого-то Сталин – замечательный правитель, для кого-то кровавый тиран. Петр Первый, с точки зрения А. Пушкина – великий гений и великий патриот, а с точки зрения Л. Толстого – пьяный и полубезумный зверь.

Спорить о человеческих достоинствах и недостатках можно до посинения, до хрипоты – даже до резни – без всякого результата. Но если право рождения дает право на Престол – спор невозможен. Право рождения, стало быть, тоже "милость Божия", выраженная в случайности и, следовательно, устраняющая всякие споры за власть. При Монархии одну бесспорную власть сменяет другая бесспорная власть. И никто никого не режет.

Кто-то скажет: в республике власть меняется тоже без резни – кто наберет больше голосов, тот и президент. Выше уже говорилось, что все не так просто. Во-первых, в республике все решают не голоса, а деньги – кто больше даст денег на агитацию, тот и наберет больше голосов. А, во-вторых, как показала реальная жизненная практика: ни из русской, ни из германской, ни из австрийской, ни из польской, ни из испанской республик ничего не вышло. Вышло самодержавие Сталина, Гитлера, Пилсудского, Франко, Кемаль Паши и прочих. Может быть, не стоило свергать Самодержцев "милостью Божьей"? И заменять их "самодержцами" Божьим попущением?..

Ключевский скорбит о "неопределенности полномочий" Царской власти в Москве. Тихомиров как бы поясняет ему:

"Надо всем государством высился "Великий Государь, Самодержец". Его компетенция в области государства была безгранична. Все, чем только жил народ, его потребности политические, нравственные, семейные, экономические, правовые – все подлежало ведению Верховной Власти. Не было вопроса, который считался бы не касающимся Царя, и сам Царь признавал, что за каждого подданного он даст ответ Богу: "аще моим неосмотрением согрешают...". Царь есть направитель всей исторической жизни нации".

Наши "профессора" никак не могли себе представить, чтобы "общество" и "правительство" друг против друга не подкапывались. И никак не могли сообразить того простого факта, что в Москве "общество" было "правительством" и правительство – обществом. Они не могли объяснить себе ни Соборов, ни самоуправления, ни административной системы.

Все это было совершенно не похоже на Европу. Но так как Европа казалась венцом человеческого прогресса, то Москва автоматически оказалась варварской. Итак – долой варварство! Долой Соборы – ибо Соборы ног на стол не кладут; давайте парламент, уж он не постеснятся. Долой Самодержавие – ибо оно не позволяет рвать страну на клочки; давайте партии – они не постесняются. Долой Россию – ибо она "тюрьма народов"; давайте СССР – вот там все будут разгуливать на полной волюшке... Погуляли...

...Я не хочу вставать на ту точку зрения, которая говорит: Царская власть спасла Россию. Мне кажется очевидным несколько иной ход событий: Россия создала Царскую власть и этим спасла сама себя. Или иначе: Царская власть не была никаким заимствованием извне, не была кем-то навязана стране, а была функцией политического сознания народа. Народ устанавливал и восстанавливал эту власть совершенно сознательно, как совершенно сознательно ликвидировал всякие попытки ее ограничения.

Напомню еще раз основные этапы русского монархического пути.

Московская Монархия начинается во Владимире, куда владимирские мизинные люди призывают Андрея Боголюбского. Она укрепляется народной революцией при преемниках Андрея. Далее московские Даниловичи стягивают к себе все низы удельных княжеств и опираются на них – и на свои московские, и на рязанские, тверские, новгородские и прочие низы. В дальнейшем Москву поддерживают и примыкают к ней низы украинского казачества и лишенное правящего слоя белорусское крестьянство.

Иван Грозный, когда ему пришлось туго, обращается к тем же низам – "черным людям", и "грозит" им отречением от Трона. Черные люди в горе и панике идут в Александровскую слободу, умолять Царя остаться на Царстве. Очень характерно то, что в своем всенародном покаянии Грозный клянется и божится не в том, что будет править "конституционно", а именно в том, что будет править "самодержавно". Впоследствии "рабоче-крестьянская" Москва протестовала против любых попыток ограничить Самодержавие: "того на Москве искони не важивалось". Но самое характерное относится, бесспорно, к Смутному Времени.

История Смуты ныне изучена до мельчайших деталей, после платоновских очерков к ней едва ли можно что-то прибавить. По крайней мере, с узко-фактической стороны. Платоновских фактов не оспаривают даже большевики – они только по-своему группируют и перевирают эти факты. Однако, ни Платонов, ни тем более большевики, не осмеливаются извлечь из опыта Смутного Времени очевидного исторического поучения.

Начало Смуте было положено прекращением Династии. Из самого центра национальной жизни исчез тот непререкаемый и бесспорный авторитет, который веками судил и рядил внутрисемейные отношения в государстве и ставил всякого на надлежащую ему полку. Годунов таким авторитетом быть уже не мог: его избрали по "заслугам" и, как бы ни было законно избрание, – у всякого Шуйского возникала естественная по человечеству мыслишка: а чем я, спрашивается, хуже Годунова?..

"Шуйские" стали мутить. Вокруг Престола стали возникать самые фантастические комбинации – до семибоярщины включительно. Про этих бояр летописец, вероятно, с бессознательной иронией сообщает: "ничто же им правльшим, точию два месяца властью насладишася" (не получилось поуправлять, только два месяца властью понаслаждались). Но даже и наслаждение властью было проблематично: пришлось дрожать то перед ворами, то перед поляками, то перед собственной "чернью"...

Кончилось тем, что мужики пришли в Москву, восстановили Самодержавие и ушли домой на свои промыслы и пожни, погрозив кулачищами будущим кандидатам в олигархи.

Заканчивая обзор истории Московской Монархии, вернемся еще раз к теме "свободы". Ибо самое расхожее обвинение царизма сводится к тому, что Цари, де, "душители свободы". Самым первым словом в "троице" французской революции было слово "свобода". Потом уже следовали "равенство" с "братством". Известно также, что все левые историки единодушно характеризуют Московскую Монархию, как "азиатский деспотизм".

Так вот.

Ни "свободы", ни "равенства", ни "братства" – ни французская, никакая другая революция – никогда и никому не дали. Все революционные обещания на поверку везде и всюду оказывались демагогией.

Что же касается конкретных свобод, так их – всяческих свобод – в азиатской Москве было гораздо больше, чем в европейской Европе.

Экономических свобод в Москве было больше, чем где бы то ни было в мире. Крестьянин был "тяглецом", то есть налогоплательщиком, и государство старалось его попридержать. Однако, он мог селиться где ему угодно и как угодно: или легально (покрыв свои финансовые обязательства помещику) или нелегально: забрав свои несложные монатки, двинуться то ли в черемисы, то ли в Понизовье – на Волгу, то ли на Дон. Угнаться за этим мужиком не было никакой возможности, да государство и не стремилось гнаться – так шла московская колонизация.

Тяглецом был и ремесленником. Однако, и он был неизмеримо свободнее, чем в любой современной Москве стране мира: в Москве не было цехов. То есть не было монополии старожилов ремесла, которые обставляли доступ в свою профессию всякими рогатками, практически непреодолимыми для людей без тугого кошелька. Вообще, в Москве не было того деления людей на классы и подклассы, какое было характерно для тогдашней Европы.

Даже дворянство не было строго очерченным сословием: из его состава выбывали "нетчики" – дезертиры государевой службы. Они опускались в ряды "однодворцев" и потом в крестьянство. Напротив, умелые хозяева из крестьянства и из посадских людей проникали во всякого рода служилый элемент и становились дворянами. При этом, от них не требовалось, как в Европе, документальных доказательств по меньшей мере трех рыцарских поколений – в Европе иногда требовалось и семь.

И, наконец, Московская Русь судилась своим судом целовальников – или, в худшем случае, коренным судом воевод, – а не баронским самосудом.

Свободы религии в Московской Руси было также больше, чем в других местах мира: инквизиции не было, Варфоломеевских ночей не устраивалось, мордва молилась своим мордовским богам, татарам было оставлено их магометанство. В Европе в это время, из-за религиозных распрей, истреблялись тысячи людей.

При всем вышесказанном, следует признать, что особенных свобод в Москве, конечно, не было. Да и не могло быть: было постоянное осадное положение. И вообще, из дня сегодняшнего, довольно трудно представить, как именно понимал москвич XVII века то, что плебс XX века называет "свободой".

В Москве XVII века, да и гораздо позже – до самой советской власти – конечно, не было свободы делать аборты. Любое убийство, в том числе и убийство человека, не успевшего переселиться из маминого животика в детскую люльку – в Царской России называлось своими словами: убийство человека. В российском уголовном законодательстве царских времен "аборт" являлся уголовно наказуемым преступлением.

В Москве XVII века не было также "свободы выбора половой ориентации" (гомосексуализма, лесбиянства и прочих половых извращений). Все подобное, благодарение Богу, в те времена стыдно было не только делать – о таких делах было "срамно и глаголати".

В Петербургской России, правда, появились публичные дома (узаконенная проституция) – желающим вываляться в нравственной грязи была предоставлена такая "свобода". Но спрос на такую грязь был невелик, соответственно и публичных домов было немного.

В современном мире нравственной грязи становится все больше, нравственной чистоты остается все меньше; на наших глазах мир превращается в сплошной "публичный дом". Поэтому можно сказать, что если в Москве XVII века не было "свободной любви", так и хорошо, что не было.

То же можно сказать о "свободе печати". Ее в Москве XVII века не было, как не было и "печати" – в современном смысле этого слова – ни в Москве, нигде в мире. Когда "печать" появилась, она стала в Царской России опять-таки свободней, чем где бы то ни было. Это было государственной ошибкой, за которую Россия заплатила очень дорого.

Русская печать времен Николая II была слишком свободной печатью. Она ограничивалась цензурой и штрафами. Но цензура была очень мягкой. Загляните в дореволюционное издание "Воскресения" Л. Толстого – роман, за который автор был отлучен от Церкви. Вся крамола, изъятая из романа, отмечена многоточиями. В советских изданиях текст без купюр – на месте многоточий только самая отвратительная хула на Церковные Таинства. Огромное количество менее отвратительной хулы царская цензура пропускала к читателю, в том числе – и хулу на Царя. Если за это и штрафовали, так штрафы с лихвой окупались повышением тиража. Ибо суд – это реклама. А реклама – это тираж.

Эту ошибку нужно непременно учесть и исправить. Из-за нее мировая печать сегодня превратилась в фабрику лжи. Доверие к ней у читающей публики упало катастрофически. Настоящая свобода печати будет достигнута тогда и только тогда, когда суд присяжных (а не цензура) будет карать каждого автора, написавшего ложь. И не штрафом, а посерьезней. Без этого "свобода печати" будет аналогична "свободе любви". Пока нет надлежащего уголовного возмездия за ложь и хулу, – как за намеренное ли, не намеренное ли, но душерастление, – свобода печати есть свобода проституции печатным словом.

Страдает тут, в первую очередь, конечно, – молодежь. К ней обращаются все демагоги с самыми беспардонными обещаниями: "ей, де, молодежи, переделывать мир"...

...Во времена эволюционные, то есть бездемагогические, молодым людям отцы – нация, общество, государство – говорят: "ты, орясина, учись; через лет тридцать, Бог даст, генералом станешь – покомандуешь".

В эпохи революционные, то есть демагогические, желторотым юнцам твердят о том, что это именно они являются "солью земли" и "цветом человечества", а взрослое поколение есть "отсталый элемент". Эта демагогия и вербует пушечное мясо для революций.

Если вам встретятся проповедники свободы, не философствуйте с ними о метафизическом смысле этого слова – тут они вас заговорят и обведут вокруг пальца в два счета, на это они мастера. Подальше от "теорий", поближе к "практике"... Всем глашатаям свободы нужно непременно задавать два конкретных и очень простых вопроса:

1. Свобода – для чего?

2. Свобода – от чего?

Свобода для добра и благочестивой жизни; свобода от греха?

Или: свобода от заповедей Божьих; свобода для греха?

Наше поколение, к сожалению, эти вопросы вовремя задать не догадалось.

Мы помним толпы с красными флагами: "Да здравствует свобода!" и "Долой самодержавие!": Самодержавие сметено "долой" и наступила "свобода".

По иностранным подсчетам, перед 1939 годом в СССР сидело по концлагерям около семи миллионов людей. Но и те миллионы, которые жили по полной своей "свободной воле" – не ушли от лагерников далеко...

Понятие свободы, взятое отвлеченно, в разрезе "да здравствует", – есть понятие пустое и вздорное. Свобода, может быть, и будет здравствовать, но вам-то придется совсем плохо.

Рядовой человек заинтересован в ряде простых вещей: в свободе труда, веры, передвижения, личной жизни, в безопасности от татар и чекистов и в том, чтобы его не заставляли кричать "ура!" татарам и чекистам.

Остальные "свободы" нужны только профессионалам политики, извращенцам, демагогам и болтунам.

Русский народ имел свободу в Москве для того, чтобы наполовину потерять ее в Петербурге и попасть на галерные работы в СССР.

Московская Русь была тяглой (народной) Империей; Петербургская Россия стала Империей полурабовладельческой; СССР стал Империей каторжной...

После СССР будет предлагаться всякое. И все будут врать в свою лавочку. Будут лидеры одних партий, лидеры других партий, будут кандидаты в вожди, президенты, министры, военные диктаторы... И все будут говорить, прежде всего, о свободе: самая многообещающая и ни к чему не обязывающая тема для вранья: свободу, как нам уже доподлинно известно, организовывали все. И Ленин, и Сталин, и Гитлер, и Муссолини...

...В общем – будет всякое. И на всякого "мудреца" найдется довольно простаков – с этим ничего не поделаешь: бараны водятся во всех странах мира, от самых тоталитарных до самых демократических. Их, как известно, не сеют и не жнут.

Постарайтесь не попасть в их число. Это не так просто, как кажется. Вот, наше поколение, оно попало, будучи не глупей прочих. Я объясняю это тем, что нам слишком много врали. Среди других, врали и те, кому мы доверяли безоглядно: учителя, государственные люди, даже служители Алтаря Господня...

Виноваты и мы: многим из нас сие нравилось. Пророк Иеремия, будто в наши дни смотрел, говоря:

"Изумительное и ужасное совершается в сей земле: пророки пророчествуют ложь, и священники господствуют при посредстве их, и народ мой любит это. Что же вы будете делать после всего этого?" (Иер. 5, 30-31).

Народ, любящий ложь – обреченный народ. Спасение или гибель русского народа самым прямым образом зависят от того, что же он возлюбит более: отца лжи диавола и предлагаемые им грехи? Или:

Бога и Правду Его?..

"Вот, я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло. Я, который заповедую тебе сегодня – любить Господа, Бога твоего, ходить по путям Его, и исполнять заповеди его и постановления Его и законы Его; и будешь ты жить и размножишься, и благословит тебя Господь, Бог твой, на земле...

Если же отвратится сердце твое, и не будешь слушать, и заблудишь, и станешь поклоняться иным богам и будешь служить им: то Я возвещаю вам сегодня, что вы погибнете и не пребудете долго на земле...

Во свидетели перед вами призываю сегодня небо и землю: жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое". (Вт. 30, 15-19).

Что же ты изберешь, русский народ ?!

О, если бы ты стал слушать глас Господа и исполнять заповеди Его:

"Тогда Господь, Бог твой, возвратит пленных твоих, и умилосердится над тобою, и опять соберет тебя от всех народов, между которыми рассеет тебя Господь, Бог твой. Хотя бы ты был рассеян до края неба, и оттуда соберет тебя Господь, Бог твой... С избытком даст тебе Господь, Бог твой, успех во всяком деле рук твоих, в плоде чрева твоего, в плоде скота твоего, в плоде земли твоей: ибо снова радоваться будет Господь о тебе, благодетельствуя тебе, как Он радовался об отцах твоих, если будешь слушать Господа, Бога твоего, соблюдая заповеди Его и постановления Его, написанные в сей книге закона, и если обратишься к Господу, Богу твоему, всем сердцем твоим и всею душею твоею.

Ибо заповедь сия, которую я заповедую тебе сегодня, не недоступна для тебя и недалека; она не на небе, чтобы можно было говорить: "кто взошел бы для нас на небо, и принес бы ее нам, и дал бы нам услышать ее, и мы исполнили бы ее?"

И не за морем она, чтобы можно было говорить: "кто сходил бы для нас за море, и принес бы ее нам, и дал бы нам услышать ее, и мы бы исполнили ее?"

Но весьма близко к тебе слово сие: оно в устах твоих и в сердце твоем, чтоб исполнить его.

"Вот, я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло..." (Вт. 30, 3-4 и 9-15).

Сейчас мы выбираем. Прислушиваемся к своему сердцу... Закроем на какое-то время эту книгу: сейчас вам не нужны ни Солоневич, ни Захаров, никто... Погрузись поглубже в себя. И... просто послушай сердце...

Мы снова возвращаемся к русской истории и сейчас обратим мысленный взор на русского Самодержца, занимающего в тысячелетнем ряду Носителей русской Верховной Власти особенное место. Носители этой власти, начиная от Олега и кончая Николаем II, дали очень мало людей с ярко выраженной индивидуальной линией в политике. Русская история выработала свой тип Царя – "Царя Хозяина": расчетливого и осторожного "собирателя земли", ее защитника и устроителя, чуждого каких бы то ни было авантюрных порывов, – но и чуждого той индивидуальной яркости, какую дает в политике авантюра. Русские Цари были плохими поставщиками художественного материала для легенд. Это был длинный ряд высокого качества средних людей. Инерция огромных пространств и огромной ответственности как бы сковывала их личные порывы. Трудно найти в истории еще такой пример, когда личная, ничем не ограниченная власть так сурово отказывалась бы от личной политики и работала бы в рамках такого железного самоограничения.

Менялись столицы, менялись династии, ломался социальный строй страны, возникали, падали, снова возникали и снова падали ее враги, росла ее территория, но задачи Верховной Власти оставались все теми же, укладывающимися в известную формулировку: "Державный Хозяин Земли Русской".

Державный Хозяин есть, прежде всего, хозяин – с хозяйским глазом и хозяйским расчетом, – прозаическим, бережливым, иногда и скопидомским. Александр Невский вел такую же расчетливую, скопидомскую политику по отношению к Орде, как Иван III по отношению к удельным князьям или Николай I – к дворянству. Жизнь огромного народа ставила очередные задачи – они решались с мудрой осторожностью. Иногда решение казалось медленным, но оно всегда оказывалось окончательным.

Если искать в истории противоположность русской монархии, такой противоположностью будет не республика – это будет бонапартизм – с его пышной фразой, с его театральным жестом, с его вождизмом. Бонапартизм рассматривает народ, как боевого коня – и превращает его в клячу. Мое отношение к индивидуальностям в политике мрачно: "гений в политике хуже чумы".

Сейчас мы живем в период какой-то судорожно-эпилептической решимости. Все, или почти все, пытаются в двадцать четыре счета решить все вопросы на тысячу лет вперед – ни копейкой меньше. А иногда больше: большевизм пытается решить их навсегда.

Последующим деятелям мировой политики придется забыть о тысячелетних планах и работать по системе Александра Невского или Николая Первого и расхлебывать кашу, заваренную их эпилептическими предшественниками. Это будет медленная, прозаическая работа. Для того, чтобы погубить половину населения России и уничтожить половину ее промышленных лесов – достаточно лозунга, нагана и активиста. Для того, чтобы восстановить население и снова вырастить леса – потребуются десятилетия и десятилетия прозаического труда, не дающего никаких тем для легенд...

По странному свойству человеческой психологии – великие памятники воздвигаются именно "великим" и "легендарным" личностям. Добротному, но скромному будничному труду люди почему-то памятники не ставят.

Царю Алексею Михайловичу, скромно, но твердо поставившему Россию на высочайший уровень и в экономическом и в политическом отношениях – в России не воздвигнуто ни одного памятника. Зато его сын, решительно сбросивший Россию с этой высоты, стал у нас самым "великим" и "легендарным" Царем из всех русских Царей. О нем сейчас и поведем речь.

Петр Первый является необычайно ярким исключением в ряду русских Великих Князей, потом Царей, потом Императоров. Это был взрыв индивидуальности на тысячелетнем фоне довольно однотипных строителей, хозяев и домоседов.

Эпоха Петра является крутым и почти беспримерным в своей резкости поворотом – даже переломом – в русской истории. По значению, с этим переломом можно сравнивать только битву при Калке и Октябрьскую революцию. Этот перелом определил собою конец Московской Руси, то есть целого исторического периода, со всем тем хорошим и плохим, что там было, – и начал собою европейский, петербургский или имперский период, кончившийся Октябрьской революцией. В центре этого перелома стоит личность Петра.

Вопрос о роли Петра в русской истории приводит нас к вопросу о роли личности в истории вообще. На эту тему написано много томов. Моя точка зрения сводится к тому, что в текущей политике личность может натворить очень много, но длительные исторические процессы все-таки выправят это "творчество" в нужном Богу направлении. Если в мироздании есть Всемогущий Бог – а Он есть и мироздание-то есть лишь потому, что у него есть Творец и Промыслитель – так "последнее слово" во всех мировых процессах, конечно, за Богом, а не какими-то "личностями", мнящими себя "великими"... Если очень уж надо будет, так не только Москва-река может среди лета замерзнуть, но даже Северный Ледовитый океан – среди зимы растаять... Однако, повторяю, на данном отрезке истории личность может сыграть колоссальную роль. Ленин, организовавший Октябрьское восстание, вопреки мнению всех членов ЦК партии, и выигравший это восстание, может служить классическим примером подчинения "истории" воле "вождя"... Но, пройдет и Ленин...

Большинство наших писателей, публицистов, историков, рассматривая образ Петра I, действуют по Сологубу:

"Я беру кусок жизни, грязной и грубой, и творю из нее легенду, ибо я – поэт".

Не отрицая права на поэтическое творчество, попробуем все же освободить образ Петра I от легенд.

Оценивая жизнь и труды "Великого Преобразователя", Неплюев писал: "Петр научил нас узнавать, что и мы – люди"; а Головин: "мы, тако рещи, из небытия в бытие произведены".

Изымая "Преобразователя" из сего, "тако рещи" (так сказать), легендарного ореола, отметим, что "производить" Московское Государство "из небытия в бытие" и убеждать москвичей, что "и они – люди", не было совсем никакой надобности: Москва считала себя Третьим Римом, "а четвертому не быти", то есть комплексом неполноценности никак не страдала. Петровское чинопроизводство "в люди" москвичам решительно не было нужно.

Неплюев и Головин были соратниками Петра, поэтому их слова о нем можно было бы расценить, как обыкновенный придворный подхалимаж. Но сейчас мы познакомимся с оценками, к которым понятие подхалимажа неприложимо, ибо давали их люди очень большого масштаба.

А.С. Пушкин слал свое пожелание в адрес Петербурга:

"Красуйся, град Петра, и стой Неколебимо, как Россия".

Ф.М. Достоевский в адрес Петербурга пророчествовал:

"Петербургу быть пусту".

Так – "красоваться" и "стоять неколебимо" главному "делу Петра"?.. Или – "быть пусту"?..

С.М. Соловьев видел в Петре великого вождя, которого только и ждала Россия, уже собравшаяся в какой-то новый, ей еще неизвестный путь.

Д. Мережковский считал Петра Антихристом; П. Милюков – растратчиком народного достояния. В.О. Ключевский умудрился дать две взаимно исключающие друг друга, хозяйственные характеристики этому Державному Хозяину. В одной сказано: "Петр был крайне бережливый хозяин, зорким взглядом вникавший в каждую мелочь". В другой: "Петр слыл правителем, который раз что задумает, не пожалеет ни денег, ни жизней", характеристика, не совместимая ни с бережливостью, ни вообще с какими-то хозяйскими данными...

Так кем же был, на самом деле, Петр Алексеевич?.. Разноголосица во мнениях о нем полная. На крайних точках этой разноголосицы стоят два мнения, категорически противоположные друг другу: Пушкина, – величайшего поэта России и Достоевского – ее величайшего писателя. Их мнения, конечно, несовместимы никак. Где-то посредине между ними умилительное мнение Ключевского:

"Петр, по своему духовному складу, был один из тех простых людей, на которых достаточно взглянуть, чтобы понять их..."

Да углубит Господь Бог понимательные способности наших историков! Пока, с пониманием туго. "Суд истории" длится уже более двух веков, бумаги на этом судебном заседании просижено много, но единого вразумительного приговора так и нет. Когда для этого не хватило двух веков, я очень сомневаюсь, что будущие присяжные заседатели истории, просидев еще двести лет, такой приговор вынесут.

Профессор истории Виппер считает относительность всякой исторической оценки законной и даже неизбежной. Эта оценка – меняющаяся и противоречивая – по мнению Виппера, есть законный "разрез" – точка зрения, с которой наблюдают события историки разных эпох, разных классов и разных политических течений. Из необозримого количества исторических фактов, люди выбирают те, какие им удобны и угодны, и замалчивают те, какие им неугодны или неудобны. Совсем, как делал Щедринский аблакат: "Я беру ту статью, которая гласит и тую статью я пущаю, – а которая не гласит, так я тую статью не пущаю..."

Возникает законный вопрос: а какой же новый "разрез" истории хочет предложить вниманию читателя автор данной книги?

"Разрез", конечно, есть. Я смотрю на русскую историю и на русский сегодняшний день глазами простого русского человека, которому надоело быть сырьем для чьих-то социальных экспериментов. Смею надеяться, что таких, как я – все еще миллионы.

Чем меня не устраивает Петровский эксперимент? Почему для меня и "неудобны" и "неугодны" восторженные оценки деятельности Великого Экспериментатора?

Опровергать эти оценки проще всего начиная с самого очевидного и понятного. Прозрачно понятны иностранные оценки деятельности Петра. Их выражением являются стихи, выгравированные на памятнике Петру в немецком курортном городе Карлсбаде. Стихи принадлежат князю Вяземскому, на памятнике помещены в русском оригинале и немецком переводе, начинаются так:

"Великий Петр, твой каждый след Для сердца русского есть памятник священный..."

Для немецкого – тоже. Именно по священным следам Петра потекли русские денюжки во всякие Карлсбады и Мариенбады, построенные, в основном, за наш счет. Немцы смотрят и искренно умиляются: вот это был клиент! "Прорубил окно в Европу". И в это окно русское барство понесло русские рубли, выколоченные из русского мужика. Экономическая база исторической оценки построена прочно.

Алексей Толстой в "Петре Первом" пытается канонизировать Сталина. Тут тоже все очевидно и понятно: социальный заказ выпирает, как шило из мешка. В романе рисуется сталинская Россия, петровскими методами реализующая петровский же лозунг: "догнать и перегнать передовые капиталистические страны". Сталин восстает продолжателем дела Петра, этаким Иосифом Петровичем, заканчивающим дело Великого Преобразователя. "Казни", при этом, принимают вполне легитимный характер: даже и Петр так делал, а уж он ли не патриот своего Отечества!

Мне из моего "разреза" думается, что наше поколение, заплатив за социальные эксперименты миллионами жизней, заслужило право обходиться без экспериментов, легенд и вранья.

Мы самолично присутствовали при крушении всех "дел Петровых" – исчезла Петровская Империя, его армия, его шляхетство, исчезли даже губернаторы. И товарищ Сталин начал дело европеизации России так, как если бы петровской попытки вовсе не существовало – совсем сызнова: "догнать и перегнать". Так же снаряжал "воровские экспедиции" для кражи спецов и техники, так же звал иностранных варягов – начиная от Маркса и Белы Куна и кончая японскими инженерами, так же строил свои сталинские парадизы на тех же костях, на коих были построены петровские.

Очевидно и понятно: если сказку европеизации Сталин начинает совсем сызнова, – это, прежде всего, значит, что петровская европеизация не удалась. А прошло двести лет. Япония, начавшая свою европеизацию на полтораста лет позже Петра и другими методами, не имеет сейчас никаких оснований начинать эту сказку сызнова. Попытка, значит, удалась...

зиждется на "трех китах":

1. Россия была очень плоха.

2. Россию надо было спасать.

3. Петр, при всех его крайностях, Россию все-таки спас.

Теоретик нашего монархизма Л. Тихомиров пишет об этом в таких словах:

"Представляя себе все ошибки Петра Великого, я глубоко почитаю его гений и нахожу, что он не в частностях, а по существу делал в свое время именно то, что было нужно".

Влюбленность Пушкина в "дело Петрово" и в "град Петра" проходит красной нитью сквозь все его творчество. По Пушкину, только "начало славных дней Петра мрачили мятежи и казни"; дальнейшие дни – дни славы, побед и триумфа "гиганта на бронзовом коне", который

... над самой бездной На высоте, уздой железной Россию вздернул на дыбы...

Ключевский, который вообще избегает высокопарных формулировок, считает Петра "одной из тех исключительно счастливо сложенных натур, какие, по неизведанным еще причинам, от времени до времени появляются в человечестве".

Маркс и Энгельс также считали Петра "истинно великим человеком"...

Картина получается неожиданно занятная: теоретик монархизма Л. Тихомиров, с одной стороны, и теоретики революции Маркс и Энгельс, с другой, трогательно сходятся в оценке петровской гениальности. Какой другой деятель мировой истории может похвастаться столь разношерстными почитателями?!...

Ключ к объяснению этого уникального факта дает французская поговорка: "Противоположности сходятся". Дело в том, что и реакция, и революция есть по существу одно и то же: и та и другая отбрасывают назад. И реакция, и революция есть, прежде всего, насилие, направленное против органического роста страны. Естественно, что методы насилия остаются одними и теми же: Преображенский приказ и ОГПУ, посессионные крестьяне и концентрационные лагеря; безбожники Губельмана-Ярославского и всепьянейший синод Петра; сталинские хлебозаготовители и 126 петровских полков; те воры, которых Петр приказывал собирать побольше, чтобы иметь гребцов для галер, и советский закон от 8 августа 1931 года, вербовавший рабов для концентрационных строек; Ладожский канал Петра и Беломорско-Балтийский Сталина; табель о рангах у Петра и партийная книжка у Сталина... Все это, по существу, одно и то же; и именно этим объясняется то странное, на первый взгляд, явление, что Петр канонизирован вместе и реакционерами и революционерами. Если вы повнимательнее всмотритесь в методы реакции и революции, то за разными идеологическими вывесками, лозунгами и пышными словами (предназначенными для простаков), вы найдете единую линию поведения.

Мы, современники Сталина, можем оценить Петра не только по страницам исторических книг, а и по воспоминаниями собственной шкуры. Этот способ оценки, может быть и непривычен для научно-исторических исследований. "Профессора" исторических наук с такой методологией не знакомы и, вероятно, не признают такой "разрез" истории научным. Может быть, это и впрямь не так научно. Зато нагляднее. Как нагляден был портрет Петра Первого в кабинете Сталина.

Итак, исходная точка большинства суждений о Петре сводится к тому, что Москва тех времен чудовищно отстала от Европы и Петр пытался поставить Россию на один уровень с европейской техникой, моралью, общественным бытом и прочими европейскими достижениями. В общей сумме это можно формулировать так: варварство, грязь, отсталость Москвы, – и чистота, гуманность и благоустройство Европы. Ключевский так и пишет:

"как ни мало внимателен был Петр к политическим и общественным нравам Европы, он, при своей чуткости, не мог не заметить, что тамошние народы воспитываются и крепнут не кнутом и застенком".

Обратимся к реальной истории России и Европы тех времен. "Европейские народы воспитываются не кнутом и застенком", – пишет Ключевский. Но он, как историк, должен был знать, что в России, по "Уложению Царя Алексея Михайловича" смертная казнь полагалась за 60 видов преступлений. А по современному ему французскому законодательству – за 115. Петр ввел смертную казнь за 200 видов преступлений – это называется "воспитывать без кнута и застенка"? Профессиональный историк должен, конечно, знать, что русские "застенки" были детской игрушкой по сравнению с западноевропейскими нравами и обычаями. Он не мог не знать, как расправилось шведское правительство с современником Петра – Паткулем, как уже совсем нечеловеческим способом был казнен во Франции в 1757 году отец Дамьен, какая судьба постигла друзей Фридриха – будущего "Фридриха Великого" – казненных четвертованием на глазах юного Наследника Престола. Да и сам Наследник был спасен от судьбы Алексея Петровича только заступничеством иностранных Дворов. Все это называется "воспитанием без кнута и застенка?"

Теперь про московскую грязь и европейскую чистоту. Если разуметь "грязь" и "чистоту" нравственные – процент того и другого был, бесспорно, в пользу Москвы.

Но данный процент был в пользу Москвы, даже если иметь в виду обычную, натуральную грязь. В Москве были бани и вся Московская Русь – городская и деревенская, мылась в банях. В Европе бань не было. И сейчас, больше двухсот лет после Петра, бань в Европе тоже нет. Города моются в ваннах, деревня не моется совсем, не моется и сейчас.

Петр – в числе прочих своих войн – объявил войну и русским баням. Они были обложены почти запретительным налогом: высшее сословие за право иметь баню платило три рубля в год, среднее – по рублю, низшее – 15 копеек. Ключевский пишет: "в среднем составе было много людей, которые не могли оплатить своих бань даже с правежа под батогами". Даже с правежом и под батогами Московская Русь защищала свое азиатское право на чистоплотность.

Сказка о сусальной Европе и варварской Москве есть именно сказка. Сознательно выдуманная для "европеизации" России. Бессознательной эта выдумка считаться не может: очень уж элементарны и общеизвестны факты. Посему если Петр привез из Европы в три раза расширенное применение смертной казни, борьбу с банями и прочее в таком роде, – то мы имеем право утверждать, что это не было ни случайностью, ни капризом Петра. Это было европеизацией: живет же просвещенная Европа без бань? – нужно ликвидировать и русские бани. Рубят в Европе головы за каждый пустяк? – нужно рубить их и в России. Европеизация – так европеизация!

Европеизацией объясняются и петровские кощунственные выходки. Описывая их, историки недоумевают: откуда такое? В Москве ничего подобного никогда не бывало. Откуда Петр заимствовал всепьянейший синод, непристойные имитации Евангелия и креста и прочее в таком роде?

Историки снова недоумевают. Только Покровский в своей достаточно похабной "Истории России", сообщая о "протестантских симпатиях Петра", мельком намекает на источники его антицерковного вдохновения. Европа времен Петра вела протестантскую борьбу против католицизма. Арсенал снарядов для своего антицерковного хулиганства Петр просто позаимствовал из протестантской практики. Приличиями и чувством меры тогда не стеснялись, и подхватив протестантские методы издевки над католицизмом, Петр только переменил адрес – вместо издевательств над католицизмом, стал издеваться над православием.

Первоначальной общественной школой Петра был Кокуй. Кокуйская слобода объясняет в его психологии многое и, прежде всего, тот факт, что – по словам Ключевского – "в Петре вырастал правитель без правил, одухотворяющих и оправдывающих власть, без элементарных политических понятий и общественных сдержек"...

Московские Цари воспитывались в Московском Кремле, который имел свои недостатки, но все-таки давал и некоторые "правила, одухотворяющие и оправдывающие власть", и некоторые "политические понятия", на которых строилось Московское Государство. Петр ничего этого не имел – недостаток не столь великий для царя-плотника, но катастрофический для Правителя огромной державы.

Можно задать резонный вопрос: что и зачем дозволил мальчишке Петру таскаться по кабакам и публичным домам Кокуя, вместо того, чтобы чинно сидеть в Кремле и учиться там уму-разуму?

Путь Петра в Кокуй был таков. Отец его умер, когда ему было четыре года. Взаимоотношения в царской семье были тогда очень непросты. Алексей Михайлович имел два брака – с Марией Милославской и, после ее смерти, – с Натальей Нарышкиной. Петр был первый ребенок от второго брака. Традиционно каждый царский брак возвышал родственников жены. Уже при жизни Царя, Милославские и Нарышкины меж собой не ладили. После смерти Алексея Михайловича и короткого царствования его сына от Марии Мстиславской Федора Алексеевича, скончавшегося на 22-м году жизни, десятилетний Петр Алексеевич был венчан на Царство вместе со своим сводным братом шестнадцатилетним Иоанном Алексеевичем. За малолетством обоих Царей, временной правительницей (регентшей) при них стала старшая дочь Марии Мстиславской 25-летняя Софья.

Наталья Кирилловна Нарышкина, получившая европейское образование, еще при жизни Алексея Михайловича, шокировала своим поведением падчериц, почти ей ровесниц. Европейские выходки мачехи приводили этих питомиц терема и домостроя в ужас. Придя к власти, Софья тут же удалила от царского двора "продвинутую" мачеху вместе с ее детьми, отправив всех, фактически, в ссылку в подмосковное село Преображенское. Село же это соседствовало с Немецкой слободой Кокуй-городком. И Петр зачастил к соседям... Он и в зрелом-то возрасте был чрезвычайно подвижным, порывистым и непоседливым. Можно представить, каким он был мальчишкой. Попав в Кукуйскую атмосферу, энергичный мальчик, что называется, "свихнулся". Никаких "общественных сдержек" в Кокуе не водилось; зато поставщики всяческих низкопробных удовольствий увивались вокруг Петра денно и нощно. Кабаки и публичные дома сделались его "воспитателями". Эти увеселения перемежались астролябией, Тиммерманом, потешными солдатами, потешной конюшней, ботиком и подобными "игрушками", до которых так охочи все мальчики во все эпохи человеческой истории.

Откуда-то издалека Кремль угнетал тяжелыми и мрачными воспоминаниями о дворцовых склоках Милославских с Нарышкиными, о кровавых стрелецких бунтах времен его ранней юности, к тому же пугал традицией, истовыми церковными богослужениями, подчас тяжелыми церковными обрядами и дворцовыми церемониями, какими-то "общественными сдержками" и прочей "домостроевщиной". Петр повел себя по отношению к московской традиции подобно гимназисту, только что покинувшему стены опротивевшей гимназии и торжественно сжигающему учебники. Откровенная и ярко выраженная ненависть к Москве и всему, что с ней связано, проходит красной нитью сквозь всю эмоциональную историю Петра.

Кокуй дал Петру и ответ на вопрос о будущих путях России. Эти пути вели на Запад. Нет Бога, кроме Запада, а Кокуй пророк его! Кокуй был форпостом "просвещенного" Запада, на всю жизнь зарядившим Петра ненавистью к "варварской" Москве. Именно из Кокуя технические реформы Москвы наполнились эмоциональным содержанием: Москву не стоило улучшать – на Москву нужно было просто наплевать. И на Москву и на все, что в ней было: традиции, бороды, бани, Церковь и прочее.

Даже расположенные к Петру историки недоумевают: зачем понадобилось столь хулиганское отношение к Церкви, зачем бить кнутом за бороду и русское платье, зачем борьба против бань?.. Никакого политического смысла во все этом безобразии найти, конечно, нельзя. Но все это можно понять, как чисто хулиганский протест против моральной дисциплины и "общественных сдержек" варварской "закомплексованной" Москвы. Петр не желал стеснять себя "комплексами", порожденными "мраком невежества". Все его "раскомплексованное" поведение по отношению к Церкви, к Руси и к Москве было, по сути своей, таким же хулиганским протестом против общественного порядка, каким является всякое хулиганство вообще. Посему, гораздо точнее "царя-плотника" к Петру подошел бы эпитет: "царь-хулиган". Не увидев мотив хулиганства, историки проглядели главный исходный пункт всех тех петровских безобразий, из-за которых народ окрестил Петра антихристом.

Для такого суждения были основания. Если Европа даже в ее высших слоях по тем временам особым благочестием не блистала, что говорить о тех отбросах Европы, которые съехались в Кокуй на ловлю счастья и чинов. Сделавшись друзьями будущего русского Царя, защищавшего любые их безобразия от всякого полицейского вмешательства – этот разноплеменной сброд творил, что хотел. Пили целыми сутками – так, что иные прямо среди пьянки помирали. И не только пили сами – заставляли пить других, так что варварские москвичи бежали от царской компании, как от чумы.

Резонен вопрос: как такую "чуму" терпели? Причины долготерпения видятся в следующем.

Петр был Царем почти непосредственно после Смуты, то есть после той катастрофы, когда прекращение династии Грозного привело Россию буквально на край гибели и когда только восстановление Монархии поставило точку над страшными бедствиями гражданской войны, осложненной иностранной интервенцией. Московские люди еще прекрасно помнили все то, что пережила страна в период междуцарствия. Распря Софии с Петром грозила новым междуцарствием – не оттого ли вся Москва сразу "всем миром" стала на сторону Петра? И не оттого ли вся Россия, при всяких колебаниях булавинских бунтов и староверческой пропаганды, все-таки основной массой поддерживала Петра? Петр для очень многих казался чуть ли не Божьей карой. Но был ли лучшим выходом Булавин – с его новыми ворами? Или Софья, с повторением семибоярщины? Или гражданская война в Москве, с повторением всей смутной эпопеи совсем заново?.. Петр для многих, очень многих казался плохим – совсем плохим Царем. Но самый плохой Царь казался все-таки лучше самой лучшей революции.

К тому же, пьянство, табак, немецкие кафтаны и антицерковное художество поначалу оценивались, как ребячья блажь: "женится – остепенится". Но и женитьба не остепенила. Через месяц после свадьбы Петр уехал от жены к своим друзьям и "игрушкам".

Во всяком случае, в "революции" Петра отсутствовал самый основной революционный элемент: насильственный захват власти; отсутствовал тот обычно весьма четкий перелом, который отделяет "старый режим" от его революционного наследника. В лице Петра "революцию" производил сам "старый режим". Да и "революционными"-то деяния Петра стали видеться лишь впоследствии – во всей их сумме. Современникам они казались нарастающим рядом безобразий, но никак не "ревоюцией". И петровская Россия, несмотря на резкое осуждение деяний Петра – на "контрреволюцию" все-таки не пошла.

О, мощный властелин судьбы! Не так ли ты над самой бездной, На высоте, уздой железной, Россию поднял на дыбы?

Эти пушкинские строки из "Медного всадника" на долгие годы задали общеизвестный тон в рассуждениях о деятельности Петра: гениальный "гигант на бронзовом коне" спас Россию от "бездны".

С оттенком горькой, но беспощадной объективности говорили и говорят: "Что делать? Действительно, Москва отстала чудовищно; действительно, Европа была неизмеримо впереди". Таков "беспристрастный диагноз" большинства светил нашей исторической науки. Теория бездны обрастает даже патриотической тревогой: если бы не Петр, свалились бы мы все в эту бездну...

Так ли было на самом деле? Была ли "бездна", от которой следовало спасать? Что представляла из себя Россия перед появлением на свет Божий своего "спасателя"? Окинем мысленным взором хотя бы основное из того, что сделала Москва в период перед приходом к власти Петра I.

Два первых царствования новой династии были "классикой" нашей монархии. Было "едино стадо и един пастырь", но не в стиле "айн фюрер, айн Рейх", не в стиле вождизма. Ибо Монархия есть единоличная власть, подчиненная традициям страны; иначе говоря, власть одного лица, но без отсебятины. Вождь – тоже одно лицо, но с отсебятиной. Петр был смесью Монарха с вождем – редкий пример Царя с отсебятиной. Первые Романовы – Михаил и Алексей в невероятно тяжелых условиях послереволюционной и послевоенной разрухи и в исключительно короткий промежуток времени восстановили страну и создали все необходимые предпосылки для ее дальнейшей эволюции. Армия была более чем наполовину реорганизована – переведена на так называемый "регулярный строй". Строились заводы и корабли, для этого приглашались иностранные специалисты – о чем свидетельствуют иностранные фамилии в различных документах тех лет. Русские купцы заводили свои представительства за границей – достаточно ознакомиться хотя бы с таможенными тарифами времен Царя Алексея Михайловича, дабы удостовериться, что Россия и до Петра вела с Европой регулярную торговлю на взаимовыгодных условиях. Короче говоря, Петр прорубил "окно в Европу" в то время, когда туда уже была отворена дверь. Правда, она не была круглосуточно распахнута настежь...

Алексей Михайлович организовал постоянную работу Земских Соборов – изумительную по своей гармоничности и работоспособности русскую "конституцию". Он же закрепил крестьянское самоуправление, над которым столько поработал еще Грозный. Единственным темным пятном царствования Алексея Михайловича был церковный раскол, разделивший русскую Церковь на "новообрядцев-никониан" и "древлеправославных староверов". Это, бесспорно, грустное явление русской истории. Вопрос о его причинах и последствиях – тема для отдельного разговора. Не касаясь здесь этого вопроса, констатируем лишь, что даже при этом негативном явлении в духовной жизни России, материально-экономическая и культурная жизнь страны в эпоху Алексея Михайловича била ключом. Помимо уже названных выше успехов и достижений, при нем в России благосостояние деревни поднялось до такого уровня, какого оно послепетровскую эпоху не достигало никогда.

Где же бездна? От чего Россию надо было спасать? Разве от коров, лошадей и овец, которыми успел обзавестись московский мужик? От тех реальных экономических свобод, какие успело закрепить за ним варварское московское Правительство?.. От всего этого Петр мужика "освободил". Все мужицкие коровы и свободы, в результате петровских реформ, перешли к помещику, а мужик сделался у этого помещика крепостным рабом.

Начало печально известному "крепостному праву" в России положил указ 1714 года "о единонаследии". Согласно этому указу, огромный фонд поместных земель сделался собственностью дворянства. По русскому допетровскому законодательству поместные владения были собственностью государства, и дворяне владели ими лишь постольку, поскольку они, за счет поместных доходов, несли ту или другую государственную службу. Это была не собственность. Это была заработная плата.

Академик Шмурло пишет: "Служилый человек служил, его положение определялось обязанностями, отнюдь не правами". После Петра у дворянства не стало обязанностей, остались только права. Первый решающий шаг в этом направлении сделал петровский указ, превративший государственные имения – в частные, а живущих в этих имениях государственно-обязанных крестьян – в частную же собственность владельцев этих имений, помещиков.

Термины "крепостной человек", "крепостное право", "дворянин", "помещик" имели место и в Московской Руси. Но там они означали совсем не то, что стали означать в петровской России. В Московской Руси и мужик и дворянин были равно обязанными слоями: "крепостной человек служил своему помещику, – говорит Шмурло, – с тем, чтобы дать тому возможность отправлять службу, так что – перестанет служить помещик, должны быть освобождены от обязанностей к нему и крестьяне". По уложению 1649 года, крестьянин был лишен права сходить с земли – закреплен, прикреплен к ней: отсюда и звался "крепостным" – но в остальном он оставался свободным человеком. Закон признавал за ним право на собственность, право заниматься торговлей, заключать договоры, распоряжаться своим имуществом по завещанию и тому подобные права – не было у "крепостного человека" только права сходить с земли, к которой прикреплен. Но, сидя на этой земле и трудясь на ней, он не был ничьей личной собственностью. Он не был рабом. Он находился, примерно, в таком же положении, как в конце прошлого века – рядовой казак. Мужик был в такой же степени подотчетен своему помещику, как казак своему атаману. Казак не мог бросить свой полк, не мог сойти со своей земли, атаман мог его выпороть, – но это был порядок военно-государственной субординации, а не порядок рабства. Начало рабству положил Петр.

Петр снял с крестьян фискальную обязанность и перенес эту обязанность на помещиков, получивших в собственность поместья. Одновременно помещикам вручались все права крестьян, как членов общества. При этом, правда, помещикам вменялось в обязанность заботиться о крестьянах.

Однако, "забота", во многих случаях, оставляла желать лучшего. Вот, как описывает обстановку, в которой оказалось русское крестьянство после реформ Петра I, известный знаток крестьянского вопроса в России профессор Московского Университета И.Д. Беляев:

"Здесь свобода крестьянина доведена до такого стеснения, что крестьянин помимо помещика ничего не мог ни продать, ни купить, ни даже в свободное время идти в работники на сторону или заниматься какими-либо отхожими промыслами. Мало того, помещик строит ему дом по своему образцу и признает его только жильцом в этом доме, а не хозяином, и даже вмешивается в его семейные дела".

Так дворянство получило в свое распоряжение и государственные земли и государственных крестьян.

Мы начинали эту главу знаменитыми строчками Пушкина о "бездне". Вспомним его не менее знаменитый афоризм о пугачевском бунте:

"русский бунт, бессмысленный и беспощадный".

Как мог Пушкин сказать такое?! Беспощадным было все – и крепостное право и протесты против него, и подавление этих протестов – расправа над Пугачевым и пугачевцами была не гуманней пугачевских расправ – по тем временам беспощадным было всё.

Но – был ли бессмысленным бунт против крепостного права?! Не мог же Пушкин не понимать, что в пугачевском восстании что-что, а смысл всё-таки был; этот смысл были вынуждены признать и Ключевский, и Тихомиров и даже Катков. А вот для Пушкина – "бессмысленный бунт"... И это – поэт, воспевающий "свободы тайный страж, карающий кинжал"... Почему же право на этого "стража свободы" признается только за бунтующим против государственности барином; а русскому мужику, бунтующему против собственного рабства, в этом праве отказывается? Почему барский бунт декабристов, направленный против Царя, был так близок пушкинскому сердцу, а мужицкий бунт Пугачева, направленный против цареубийц – вспомним, что Пугачев, хоть и обманно, но все же именовал себя законным Царем Петром III Федоровичем – этот бунт оказался для Пушкина "бессмысленным"?..

С.М. Соловьев – кит нашей историографии, с которого списывали все остальные наши историки, сравнивал петровский перелом с "бурей, очищающей воздух", затхлая, де, атмосфера Московской Руси сменилась освежающим воздухом Петербурга. Освежение?!.. Это Остерман и Бирон, Миних и Пален – освежение? Цареубийства, сменяющиеся узурпацией, и узурпации, сменяющиеся цареубийствами, – "освежение"? Освежением является порабощение крестьянства и превращение его в двуногий скот? Освежением является превращение служилого воинского сословия в паразитарную касту рабовладельцев? Соловьев пишет:

"Преобразования успешно производятся Петрами Великими, но беда если за них принимаются Александры Вторые..."

А почему, собственно, беда?!. В результате петровских "преобразований" большинство населения России было лишено всяких человеческих прав. В результате реформы Александра II оно эти права все-таки получило. После Петра Россия пережила столетие публичного дома. После Александра II мы переживали свой золотой век и в культуре, и в экономике. Так почему же беда?!. Ответа на этот вопрос вы не найдете ни у Пушкина, ни у Соловьева, а это были первые люди своего слоя; что говорить про остальных...

Ответ, скорей всего, кроется в том, что вся русская историография написана дворянами, а значит – вспомним профессора Виппера с его "разрезами" – значит, написана с сугубо дворянской точки зрения на освещаемые события. Я хочу быть понятым правильно. Я совсем не утверждаю, что Пушкин или Соловьев, или Ключевский сознательно перевирали действительность в угоду своим кастовым интересам. Все проще. Вышеназванным русским людям марксизм-ленинизм-сталинизм были неведомы, поэтому руководствовались они, конечно же, не какими-то "классовыми интересами". Все проще.

Человек рождается в данной обстановке. Она ему близка и мила. Она для него родная. Ему мил выкопанный крепостными руками дедовский пруд, построенная теми же руками дедовская усадьба, воспитанные на том же труде семейные предания и традиции, весь тот круг мыслей, чувств, даже ощущений, который так блестяще рисовал Лев Толстой. Но ведь Толстой сам признавался, что ему дорог, близок и мил только аристократический круг. Поэтому даже Стива Облонский, совершеннейший обормот и прохвост, описан Толстым так, что читатель невольно заражается толстовской к нему симпатией... Когда же дело доходит до художественного изображения мужика, Толстой рисует какого-то Каратаева, которого никогда в природе не существовало. Люди своего круга – живые, близкие и милые. Нарисовать же незнакомых людей, понять психологически, душевно их – гораздо трудней, порой даже совершенно невозможно. Невозможно даже для гениев.

Содержание и итоги петровской реформы можно уложить в примерно такую формулировку:

1. Продолжено техническое перевооружение страны.

2. Разгромлен весь правительственный аппарат Москвы, опиравшийся на русское самоуправление, и заменен бюрократическим аппаратом инородцев.

3. Разгромлено крестьянство, ставшее частной собственностью дворянства.

4. Разгромлено купечество, замененное "кумпанствами".

5. Разгромлено Патриаршество, замененное Синодом.

Петр оставил после себя выигранную Северную войну, расходы которой не стоили "пяти Швеций":

"Упадок платежных и нравственных сил народа едва ли окупился бы, если бы Петр завоевал не только Ингрию с Ливонией, но и всю Швецию, и даже пять Швеций". (Ключевский)

Петр оставил после себя разоренную морально и материально страну.

Основной торгово-промышленной организацией в допетровской России был "торговый дом" – семейное предприятие, рассчитанное на полное доверие связанных родством соучастников дела. Из таких "торговых домов" выросли и Строгановы и Демидовы, а в более позднюю эпоху – Рябушинские, Гучковы, Стахеевы.

"Торговые дома" были разгромлены во имя "кумпанств". С русского купца драли семь шкур, а добыча переправлялась "кумпанствам" в виде концессий, субсидий, льгот и прочего. Из "кумпанств" не вышло ничего. Милюков подсчитывает, что из сотни петровских фабрик "до Екатерины дожило только два десятка". Покровский приводит еще более обескураживающий подсчет: не более десяти процентов.

Марксистские историки рассматривают петровскую эпоху, как результат "наступления торгового капитала" или как "прорыв" торгового капитала к государственной власти. "Наступление" ли, "прорыв" ли, но, во всяком случае, после этого стратегического мероприятия русский торговый капитал почти целое на столетие вообще исчезает с поверхности русской экономической жизни.

Но. Русское купечество было носителем не только технических и коммерческих знаний: оно строило и русскую культуру. Это признает даже советская "История СССР":

"Памятниками купеческого строительства являются поразительные по своей художественной цельности церкви Ярославля, Вологды, Устюга, Сольвычегодска и прочее... Церковь Грузинской Божией Матери в Москве, построенная купцом Скрипиным, Воскресенский монастырь, поразительный по грандиозности и смелости замысла и по фантастическому разнообразию деталей, Коломенский дворец – первая попытка применить к большой постройке чисто народный стиль..."

Все это строила купеческая Русь. Она же субсидировала русскую иконопись – иконы рублевских и строгановских писем, которые современная художественная критика считает высшим достижением русской живописи и за которые сейчас в Европе и Америке платят бешеные деньги. С Петром это было кончено. Русский народный стиль архитектуры так и погиб в петровских казармах. Русская живопись застряла на два столетия, чтобы уже на наших глазах снова возникнуть на полотнах и фресках Васнецова, Нестерова и Врубеля. По русской национальной культуре Петр и его наследники прошли Батыевым нашествием...

...По русской Православной Церкви – тоже. Тихомиров пишет:

"За первое десятилетие после учреждения Синода, большая часть русских епископов побывала в тюрьмах, была расстригаема, бита кнутом и прочее. В истории Константинопольской церкви, после турецкого завоевания, мы не находим ни одного периода такого разгрома епископов и такого бесцеремонного отношения к церковному имуществу".

Тихомиров прибавляет, что данные об этом петровском, не турецком, разгроме он сам проверял по первоисточникам. В истории Русской церкви Петра переплюнули только большевики, оказавшиеся для России хуже, чем даже турки для Константинополя.

Была разгромлена и русская деревня. Милюков в своей "Истории государственного хозяйства" приводит такие цифры: средняя убыль населения в 1710 году, сравнительно с последней московской переписью, равняется 40%. В Пошехоньи из 5356 дворов от рекрутчины и казенных работ запустел 1551 двор и от побегов 1366. Документ 1726 года, т.е. сейчас же после смерти Петра, подписанный "верховниками", гласит:

"После переписи многие крестьяне, которые могли работой своей доставить деньги, померли, в рекруты взяты и разбежались, а которые могут ныне работаю своей получать деньги на государственную подать, таких осталось малое число".

Словом, разгромлено было все: и купечество, и духовенство, и крестьянство и посад.

Про Монархию при Петре I Тихомиров пишет:

"Монархия уцелела только благодаря народу, продолжавшему считать законом не то, что приказал Петр, а то, что было в умах и совести монархического сознания народа".

В умах и совести народа Монархия уцелела – в этом Тихомиров прав. Но, в реальной жизни Петр – вопреки Тихомирову – уничтожил и русскую Монархию. Она в России на какое-то время перестала существовать: вчерашняя уличная девка на Царском Троне для русской Монархии московского образца есть явление совершенно невозможное.

То, что образовалось в России в послепетровскую эпоху, до Павла I, до Александра I, до Николая I, было очень далеко от русской монархической традиции и никак не являлось русской Монархией. Красной площади не было. Не было и народа, который мог хотя бы "безмолвствовать". Петр со наследники устроил свой штаб так, как устраивается всякий генеральный штаб – подальше от неприятельских позиций. Центр власти стал недосягаем для народа, но все нити управления у этого центра остались. Петр, разгромив московскую управительную машину, создал свою новую – те 126 военно-полицейских команд, от которых, по Ключевскому, России пришлось похуже, чем от Батыя. В этот аппарат были насильственно внедрены обязательные иностранцы. Этот аппарат был пронизан неслыханным дотоле шпионажем, сыском и соглядатайством. Земский строй был разрушен дотла. Табель о ранге создал бюрократию – слой людей, "связанных" только интересами чинопроизводства. Петр создал для будущей дворянской диктатуры: 1) великолепную и недосягаемую для страны "операционную базу" и 2) оторванный от страны и ее интересов аппарат вооруженного принуждения. Дворянству только и осталось не допустить восстановления Монархии. Оно этого не допускало вплоть до Николая I, который первый раз за сто лет показал вооруженным рабовладельцам декабризма железную руку Самодержавия. Но справиться с этими рабовладельцами не смог даже и он.

Итак, единственным слоем русского народа, облагодетельствованным Петровской реформой, был дворянский слой. Этот слой и установил в стране свою диктатуру: подчинил себе Церковь, согнул в бараний рог купечество, поработил крестьянство, а сам отказался от каких бы то ни было общенациональных обязанностей и тягот. Дворянство зажило во всю свою сласть. Историки и исторические романисты описывают тот "вихрь наслаждений" – пиров, балов, зрелищ и пьянства, в который кинулись дворяне, освобожденные от чувства долга и необходимости трудиться.

После Петра русская Монархия с ее "диктатурой совести" ушли из России. Их место занял чиновный, дворянский Петербург и "классовая", в самом марксистском смысле этого слова, чиновно-дворянская диктатура.

В Москве никаких возможностей для создания "классовой" диктатуры не было. Москва поднялась бы: купецкая – с рублем, мужицкая – с дубьем, духовная – с анафемой; и всякие притязания на диктаторство были бы в зародыше ликвидированы. Петербург свалился на дворянство, как манна небесная: из этого генерального штаба, созданного Петром и удаленного от неприятельских позиций Москвы: купечества, крестьянства и прочего можно было править страной в свое полное удовольствие.

Уже на другой день после смерти Петра дворянство устанавливает свою диктатуру. На Престол, вопреки закону и традиции, возводится вчерашняя девка, которая, конечно, ничем не правит – ее спаивают, и за нее распоряжается дворянство. Раньше не очень оформленное, оно очень скоро консолидируется в касту, ясно осознавшую свое положение, преимущества и свои возможности. Монархия и "диктатура совести" на долгие годы подменяются властью случайных женщин на русском Троне и диктатурой дворянской гвардейской казармы.

Петр не только прорубил "окно" в Европу, он сделал брешь в русском общенациональном фронте. Дворянство устремилось в эту брешь, захватило власть над страной и отделилось от сограждан не только политическими и экономическими привилегиями, но и всем культурным обликом: мы – победители, не такие, как вы – побежденные.

Сама идея такого захвата власти и отделения от народа была взята с Запада. Недаром при Петре появляется новый для Руси термин: благородное шляхетство. Если на Западе "шляхта" была отделена от "быдла" целой коллекцией разных культурно-бытовых "пропастей" – такие же пропасти надо было выкопать между победителями и побежденными в послепетровской России. Если вместо прежних поместного владельца и тяглого крестьянина, на разных служебных уровнях несущих государственную службу, возникли шляхтич – с одной стороны и раб – с другой, то логически необходимо было отделить шляхтича от раба всеми возможными способами внешнего и внутреннего отличия. Нужно было создать иной костюм, иные развлечения, иное миросозерцание, по мере возможности даже иной язык. Всякая общность затрудняла бы реализацию новых отношений. И началось. Вам нужен иной костюм – вот вам голландский кафтан; вам нужны иные развлечения – вот вам ассамблеи; вам нужно иное миросозерцание – вот вам Лейбниц, Шеллинг и Гегель. Вам нужен иной язык – вот вам, пожалуйста, сначала голландский, потом французский. Вам нужно иное искусство – вот вам, пожалуйста, Растрелли вместо Рублева, Ватто – вместо иконописи...

Я не хочу сказать, что Лейбниц, ассамблеи, французский язык, Растрелли или Ватто плохи сами по себе: Лейбниц, говорят, истинно великий философ, французский язык – прекрасный язык, и Растрелли, конечно, выдающийся зодчий. Но дело в том, что ни Лейбниц, ни Растрелли, ни прочие были для России не нужны и явились к нам лишь для стройки проволочных заграждений между "первенствующим сословием" и остальными людьми, оставшимися вне первенствующих рядов. Познакомились бы мы когда-нибудь и с Лейбницем – не забывая Христа; и Растрелли можно было бы сделать нашим достоянием, – не теряя Рублева... Но нужна была пропасть, максимальное дистанцирование. И не нужна была общность.

Пресловутая "пропасть между народом и интеллигенцией" была вырыта именно на этом участке: мужик молился на рублевские иконы и считал Ватто барским баловством – и был, конечно, прав. Мужик верил и верит в Бога и в Россию, а не в Лейбница и Гегеля и тоже, конечно, совершенно прав. Сейчас это можно констатировать с абсолютной очевидностью: когда России пришлось плохо, даже Сталин ухватился не за Гегеля и Маркса, а за Церковь, святого благоверного князя Александра Невского, святую Русь. Вот они и вывезли.

Как вывозили всегда.

Как вывезут и теперь.

Если, конечно, ухватимся.

С "Народной монархией" И.Л. Солоневича я познакомился в московском издании 1991 года (издательство "Феникс"). Это издание сопровождалось послесловием А.П. Ланщикова под названием "Дар судьбы". Строками из этого послесловия почему-то и мне захотелось завершить эту свою работу.

"Для И.Л. Солоневича Россия была не конем, поднятым "на дыбы", а матерью, поднятой "на дыбу". И он упорно пробивался к исторической истине: как это все случилось?..

...Книга, которую вы только что прочитали, не просто несет новое знание или открывает научную истину, она созидает целостное мировоззрение, дает высшее знание – знание судьбы России. И это знание, когда Россия уже над самой черной бездной, когда, того и гляди, лопнет порядком перержавевшая железная узда, становится твоей судьбой, от которой ни спрятаться, ни убежать.

Перевернута последняя страница книги и перед читателем встает роковой вопрос: "Кто же и когда снимет Россию с трехсотлетней дыбы, чтобы она смогла спокойно исторгнуть свой последний стон и с облегчением испустить свой последний вздох?"

России уже не суждено возродиться. Снятые с креста или с дыбы не возрождаются.

Они воскресают. Или не воскресают.

Сегодня выстраданная в изгнании книга Ивана Лукьяновича Солоневича "Народная монархия" – щедрый духовный и интеллектуальный дар судьбы. Время покажет – достойны ли мы этого дара".

И – воскрешения.

Отчего-то запросилась еще поэзия. Эпиграфом к данной работе взято стихотворение Николая Зиновьева "В степи, покрытый пылью бренной...". У этого же поэта есть стихотворение "МОЛИТВА":

Как ни темна,как ни трудна Жизнь россиян,как ни убога, К Творцу есть просьба лишь одна, Лишь об одном молю я Бога: Не дай такого Боже мой, Чтоб наша Русь,ругаясь матом, Пошла по миру не с сумой, А с самым лучшим автоматом...

Стихи прекрасные,смысл понятен,но захотелось все же чуть подкорректировать:

Руси не нужен лик убог – Ни сума,ни мат. Нужен Царь,нужен Бог... И лучший автомат. Не "по мiру с ним идти", А мир в мiре соблюсти.

Ответ Сергея Есенина на "ЕВАНГЕЛИЕ БЕЗ ИЗЪЯНА ЕВАНГЕЛИСТА ДЕМЬЯНА" пролетарского поэта Демьяна Бедного:

Я часто думаю: за что Христа казнили? За что Он жертвовал Своею головой? За то, что, враг суббот, Он против всякой гнили Отважно поднял голос Свой?         За то ли, что в стране проконсула Пилата,         Где культом Кесаря полны и свет и тень,         Он с кучкой рыбаков из местных деревень         Признал за Кесарем лишь силу злата?.. За то ли, что Себя, на части разорвав, Был к горю каждого и милосерд и чуток? И всех благословлял, мучительно любя, – От маленьких детей до грязных проституток?..         Демьян Лакеевич, в "евангельи" твоем         На это нет правдивого ответа.         В нем много бойких слов, о, как их много в нем...         Но слова нет достойного поэта. Пусть Будда, Моисей, Конфуций и Христос От Маркса далеки. Мы это знаем. Но все ж нельзя, как годовалый пес На все и вся захлебываться лаем...         Нет, Демьян, ты Христа не оскорбил.         Ты лишь пером задел Его немало...         Иуда был. Разбойник был.         Тебя лишь только не хватало. Ты сгусток крови у креста Копнул ноздрей, как толстый боров. Ты только хрюкнул на Христа, Демьян Лакеевич Придворов.         Ты испытал всего один арест         И уж скулишь: ох, крест мне выпал лютый!..         А чтоб тебе Голгофский дали Крест?         Иль – чашу горькую с цикутой? Хватило б у тебя величья до конца В последний час, по их примеру, тоже Благословлять весь мир – под тернием венца? И – о бессмертии учить – на смертном ложе?..

Еще у Сергея Есенина есть стихотворение

Господи, я верую?.. Но введи в Свой рай Дождевыми стрелами Мой пронзенный край.         За горей нехоженой,         В синеве долин,         Снова мне, о Боже мой,         Предстает Твой Сын. По Тебе молюся я Из мужичьих мест: Из прозревшей Руссии Он несет Свой крест...

В начале было желание, отбив здесь многоточие, последнее четверостишие опустить. Потом почему-то захотелось все же оставить:

... Но пред тайной острова Безначальных слов Нет за Ним апостолов, Нет учеников.

А завершить так:

На Голгофе, впрочем, Не было их тоже. Не было и в прочем... Милостивый Боже!         Малодушью и вранью         Нет конца и краю!         Только на любовь Твою         Ныне уповаю. Милость Божья – вот броня! О, Всещедрый Боже, Ты помилуешь меня, Хоть я и ничтожен.         Будем мы еще гореть         Верой и Любовью!         Смыт наш грех Твоею Кровью!..         Только бы прозреть!

"РУСЬ СОВЕТСКУЮ" Сергей Александрович Есенин завершил щемящими душу строками:

... Приемлю все. Как есть все принимаю. Готов идти по выбитым следам. Отдам всю душу Октябрю и Маю. Но только лиры милой не отдам.         Я не отдам ее в чужие руки,         Ни матери, ни другу, ни жене.         Лишь только мне она свои вверяла звуки.         И песни нежные лишь только пела мне. Цветите, юные! И здоровейте телом! У вас иная жизнь, у вас другой напев. А я пойду один к неведомым пределам, Душой бунтующей навеки присмирев.         Но и тогда,         Когда на всей планете         Пройдет вражда племен         Исчезнут ложь и грусть, – Я буду воспевать Всем существом в поэте Шестую часть земли С названьем кратким "Русь".

А Федор Иванович Тютчев в 1854 году сказал России:

"Теперь тебе не до стихов..."

...но продолжил почему-то стихами:

Теперь тебе не до стихов, О слово русское, родное! Созрела жатва, жнец готов, Настало время неземное...         Ложь воплотилася в булат;         Каким-то Божьим попущеньем         Не целый мир, но целый ад         Тебе грозит ниспроверженьем... Все богохульные умы Все богомерзские народы Со дна воздвиглись царства тьмы Во имя света и свободы!         Тебе они готовят плен,         Тебе пророчат посрамленье, –         Ты – лучших, будущих времен         Глагол, и жизнь, и просвещенье! О, в этом испытанье строгом, В последней, в роковой борьбе, Не измени же ты себе И оправдайся перед Богом...

302

Со дня написания этих строк прошло более полутора веков.

2 января 2009 года лира спела: [5 нижеследующих стихотворений написаны отцом Александром Захаровым]